Кошки ходят поперек
Шрифт:
– Пора покончить с проявлениями нетерпимости в нашем Лицее! – продолжала Зучиха. – В то время как все общество стремится к построению толерантности, в нашем учебном заведении зреют семена ксенофобии и нетерпимости! Кокосов, встань, пожалуйста!
Я поднялся.
– Поглядите на него! – Зучиха указала в меня ухоженным мизинцем. – Сегодня после урока физкультуры имело место безобразное происшествие. До конца года осталось каких-то полтора месяца – и тут такое...
Класс улыбнулся, класс был в курсе безобразного происшествия.
– Может,
Я отыскал глазами Лару. Зачем-то. Вообще хотел отыскать глазами Мамайкину, а отыскал совсем не Мамайкину, до Мамайкиной совсем немного недотянул. Полтора градуса, девять секунд.
Лара сидела и смотрела в стену. Что за тупая привычка смотреть в стену? Тут, можно сказать, жизнь у человека решается, драматический накал, меня сейчас судить практически будут, а она в стену смотрит, будто и не при делах вовсе! А я, между прочим, не собака какая-то...
– Кокосов! – Зучиха повысила голос. – Что произошло?! Расскажи!
– Я подавился яйцом, – сказал я.
Класс заржал.
Старый скрипнул зубами так громко, что услышал даже я. Впрочем, металлокерамика у него в челюстях вообще была вечная, можно рельсы перекусывать, не страшно. А вот Вера Халиулина, сидевшая за предпоследней партой, с испуга даже слегка сместилась вправо.
– Прекрати немедленно строить из себя идиота! – топнула ногой Зучиха.
– А чего? – растерянно огляделся я. – Я на самом деле подавился яйцом. Оно у Аверьяна Анатольевича выкатилось из куртки...
Класс заржал еще громче.
– Это было куриное яйцо, – принялся объяснять я. – Или перепелиное. Автол... Аверьян Анатольевич взял его на обед, потом он поскользнулся, упал, и яйцо выкатилось и закатилось за гири...
– За какие еще гири? – спросила Зучиха.
– За разные. Они были разного достоинства. Были гири в шестнадцать килограммов, были гири в двадцать четыре, были гири...
– Довольно! – перебила меня Зучиха. – Хватит...
– Это яйцо стукнулось о гирю и разбилось, а я зачем-то взял его и съел. И подавился...
Лицеисты лежали. Даже Лара улыбалась, я видел это. А чего, собственно, это ей улыбаться? Я же из-за нее подавился этим тупым яйцом.
– Расскажи про инциндент в раздевалке, – потребовала Зучиха.
– Ну да, инциндент в раздевалке...
– Вот и я о том же, – встрял Чепрятков. – Захожу я, значит, в раздевалку, а там такой инциндент [4] , мама дорогая...
– Ребята, хватит идиотничать, – Зучиха переключилась на толерантность, – мы все оценили ваше чувство юмора. А ты, Кокосов, постыдился б хотя бы своего отца!
4
Завуч неправильно произносит слово «инцидент», Кокосов и Чепрятков ее передразнивают.
Я устыдился и принял покорный вид. Надо продемонстрировать раздавленность, сделать приятное старушке Зучихе, в конце концов.
– Кокосов! Расскажи нам, за что ты избил Гобзикова?! За что? И не вздумай отпираться!
– За что? – удивленно спросил я.
– Да, за что?! – Зучиха обняла кафедру с такой силой, что дерево хрустнуло, а мамонт из мамонтовой кости подскочил.
– Да ни за что, – ответил я. – Мы просто подрались...
– Просто подрались?! А то, что его мать мне звонила вся в истерике?
На это я не нашелся что ответить. Мать в истерике – это серьезно. Было, правда, у меня искушение ответить, что и мой старый тоже в истерике, но, я думаю, это было бы уже чересчур круто. Мне бы не простили, мать – это святое.
– За что ты его побил? – Зучиха уставилась на меня психоаналитическим взглядом. – За то, что его мать работает в магазине, а твой отец глава фирмы?
Класс дружно поглядел на старого.
Я тоже растерянно оглянулся на него. Он все-таки являлся не главой фирмы, а юристом и совладельцем, и он уже не был пятнистым, был равномерным. Мобильник раскладывался и складывался быстро, приближаясь к скорости невидимости. Скоро сломался бы, корейский тигр не выдержал бы, даже тигры не вечны.
Интересно было бы узнать телефон...
– Да при чем тут это? – растерянно спросил я. – При чем тут магазин? Мы просто подрались, я же говорю...
– Просто подрались? – Зучиха неожиданно перешла на проникновенный тон. – Значит, вы просто подрались... А ты знаешь, что твое избиение Гобзикова – это не что иное, как проявление социальной нетерпимости?
– Какая нетерпимость...
– Руководство Лицея не потерпит нетерпимости, Кокосов! – Зучиха неожиданно стукнула мамонтом по кафедре. – Не потерпит!
Класс затих.
Зучиха треснула по кафедре уже кулаком, мамонт свалился на пол.
– В соответствии с Уставом Гуманитарного Лицея им. М.Е. Салтыкова-Щедрина ученику лицея Кокосову Евгению выносится второе в этом году дисциплинарное предупреждение!
Пригвоздила Зучиха. Меня. Кстати, первое предупреждение я получил за пререкания с самой Зучихой, еще осенью. А с тех пор паинькой просто был.
– Дисциплинарное предупреждение! – повторила Зучиха.
Класс охнул. Чепрятков злорадно хихикнул.
– Чепрятков! – Зучиха тут же явила снайперско-педагогические качества. – Я бы на твоем месте не радовалась! У тебя у самого уже два предупреждения!
Чепрятков злорадствовать перестал.
– И чтобы положить наконец конец кокосовщине, родительский комитет постановляет. Ты, Кокосов...
Интересно, подумал я, когда это они успели постановить? Вроде бы подрались-то мы совсем недавно, а поди ж ты, родительский комитет постановил...
Зучиха снова пронзила меня мизинцем.