Кошки ходят поперек
Шрифт:
Я тормознул напротив яблок. Круто, с юзом, поднял прошлогоднюю пыль. Бросил мотик. Она обрадовалась вроде как. Вывернулась из гамака, подбежала ко мне, я даже испугался, подумал, что сейчас... Но она только взяла меня за руку.
Ну, сейчас я скажу ей, не погляжу на лицеприятности.
– Все нормально? – спросила Лара.
– Нормально, – небрежно ответил я. – Немного побегали, немного полазили. Все обошлось.
– Это хорошо.
Я хотел сказать, что ничего хорошего, что из-за нее мы чуть... Но сказал другое:
– Гобзиков тоже...
– В психушке все-таки были?
– Были.
Лара улыбнулась, и мне вдруг перехотелось ей говорить правду в глаза.
– Были, – сказал я. – В психушке. Весьма поучительно, кстати, дают запеканку, я ее с детства не пробовал.
– Да, – кивнула Лара. – В психушке на самом деле поучительно. Родители про ваши приключения знают?
– Знают.
Лучше бы не знали. Хотя от старого фиг что спрячешь, старый меня удивил. Оперативно сработал. Интересно, как? Нашел он меня в смысле как? Вряд ли обзванивал больницы и морги, он бы так не стал. В психушку бы уж точно не позвонил. Скорее всего, задействовал службу безопасности своей компании. У них хорошая служба – как-то раз дочура замдиректора сбежала с хахалем в Казантип, так их через пятьсот километров на автостопе сняли. Агентурная сеть, а город у нас небольшой. Как он раньше меня не отыскал вообще?
– Знают про приключения, – повторил я. – Как только отоспался, старый такой допрос устроил – настоящее гестапо, ты не представляешь! Крапива...
На самом деле ничего такого не случилось. На самом деле старый со мной просто не разговаривал. Это у них с матерью такая система воспитания. Изводить бойкотом. Только не действует на меня, три года назад действовало, а сейчас не действует. Так что я не расстроился особо, не разговаривает – ну и ладно.
– А вообще плевать. – Я неожиданно пришел в хорошее расположение духа. – Как у тебя дела? Нормально добралась?
– Да. Хорошо.
– В Лицей еще не ходила?
– Не. Думала вас дождаться.
Она посмотрела на меня, я, конечно же, отвернулся. А надо было... ладно.
Я плюхнулся на скамейку, стал смотреть на сеялку. Сеялка сеяла.
– Все действительно в порядке? – снова спросила Лара.
– Более или менее. Знаешь, произошла довольно странная вещь. Там, в этой психушке, я расскажу...
Я стал рассказывать про наши с Гобзиковым приключения, Лара слушала невнимательно. Но это только на первый взгляд невнимательно, на самом деле еще как внимательно. Когда я дошел до рассказа про Валерку, Лара остановила меня и попросила его описать.
Я описал. Она попросила повторить описание. Я повторил.
– Ты говорил, что видел его потом. Он вел вертолет?
– Ну да, вел вертолет. И еще это... знаешь, у него был механический паук...
Я рассказал про чудного механического паука, Лара облегченно вздохнула, улыбнулась даже.
– Тогда вряд ли это... – Она покачала головой. – Вряд ли...
– Тебе все это о чем-то говорит? – спросил я. – Этот парень? Ты что, его знаешь?
Я представил круглого вертолетчика Валерку и очень на него разозлился.
– Нет. Механический паук – это не... Не в его духе. Он не любит насекомых.
– В чьем не в духе? – спросил я.
– Ни в чьем.
– Ну да. Ну да.
Съешь салат из авокадо, бросься днем под монорельс.
– Я еще сам тебе не дорассказал, – осторожно произнес я. – Там... Там, в психушке, когда Гобзикова допрашивали, там один интересовался... Он спрашивал у Гобзикова, не знает ли он Лару...
– Кто спрашивал? – Лара насторожилась и отвернулась чуть в сторону.
– Ну, я говорю, один из тех, кто разговаривал с Гобзиковым...
– Как он выглядел? – тихонько спросила Лара.
На поле лязгнула сеялка, в небо поднялись черные птицы, наверное, к удаче.
– Старый. Вернее, пожилой. Пожилой такой. И еще... Волосы у него седые были.
Лара молчала. Только ссутулилась как-то больше. Потом она все-таки спросила:
– Больше они ничего у него не спрашивали?
– Да не... Какие-то бестолковые вопросы дальше задавали, ты сама, если хочешь, можешь у Гобзикова спросить.
Лара кивнула, затем отвернулась от меня еще дальше, подняла руки к лицу и стала тереть щеки. Или не тереть, не знаю, она держала ладони у лица, плечи вздрагивали. Я вдруг понял, что так бывает только в одном случае – когда люди плачут. Мне стало тупо и очень неловко. Я сунул руку в левый карман, затем в правый. Платка не было.
Надо было что-то сделать, что-то сказать, наверное. Я сказал самое дурацкое:
– Не надо.
Она смотрела в землю. На яблочные корни. Ненавижу, когда плачут. Многие ненавидят, а я особенно ненавижу. Мне всегда хочется сделать какую-нибудь дрянь, всегда хочется, чтобы плакали сильнее. Меня раздражают слезы.
Я подошел к ней, положил руку на плечо. Что-то хотел сделать. Сначала положил руку, потом как-то нелепо погладил. Вообще тупизна, обошел вокруг стола. Лара закрывала руками рот. Она не плакала, слез в глазах не было совсем.
Потом Лара опустила руки. Она не плакала, совсем не плакала, правая ладонь была прокушена в нескольких местах, только и всего. Это было как-то уж совсем зверски и непонятно почему.
Сама Лара не замечала. Кровь начинала медленно сочиться, а она не замечала. Я указал полусогнутым пальцем. Она ойкнула и побежала в дом. И очень быстро вернулась обратно.
Выглядела уже нормально, спокойно даже. Рука замотана почти до локтя скотчем, Лара зевала от апрельского недостатка кислорода и щурилась в сторону посевных работ. В раненой руке держала магнитофон, здоровенный и тяжелый бумбокс, такие увидишь в фильмах про черные кварталы. В таком магнитофоне можно спрятать пару «магнумов» и килограмм пластиковой взрывчатки, киношные афроамериканцы всегда так поступали.
Лара поставила магнитофон на стол, принялась терзать тюнер.
В динамиках зашуршало, Лара прислушалась.