Кошкин стол
Шрифт:
Незадолго до тридцатилетия я вдруг ощутил острую потребность снова повидаться с Кассием. Я продолжал дружить с Рамадином, часто проводил выходные в его семье, Кассия же не видел с того дня, когда мы бросили якорь в Англии.
И вот, как раз когда меня обуяло желание встретиться, я наткнулся на объявление в одной из лондонских газет. Была там и его фотография. Я бы его не признал, но рядом стояло имя. Он стал старше, волосы потемнели, — наверное, и я столь же далеко ушел от того мальчика, плывшего в Англию в пятидесятые годы. Объявление сообщало об открытии выставки его картин. Тогда я отправился в город, в галерею на Корк-стрит. Ехал я не столько полюбоваться его творчеством, сколько повидаться с ним — по возможности засесть за долгую трапезу и
А вот в галерее я его не застал. Была суббота, середина дня. Мне сказали, что выставка открылась несколькими днями раньше, и на открытии Кассий присутствовал. Я плохо представлял себе обычаи этого мира. Немного расстроился, что не застал старого приятеля, однако это оказалось не так важно. Потому что я отчетливо увидел Кассия в его работах. Крупные полотна занимали три зала в галерее Уоддингтон. Всего их было около пятнадцати. И все они рассказывали о той ночи в Эль-Суэце. Те самые желтые огни над ночным копошением, которые я все еще помнил, вернее, стал вспоминать в ту субботу.
Открытый огонь. Дряхлая учетная книга, которую лихорадочно заполняет писец за столиком, в студеном ночном воздухе. Поначалу картины показались мне абстракциями. Их действие будто происходило на самом краю или сразу за краем обычных цветов. Но едва я понял, где нахожусь, все переменилось. Я даже отыскал Рамадинова песика — тот смотрел на меня с катера. Все это обогатило меня, хотя я не понимал почему. Видимо, мне стало ясно, насколько мы были близки, почти как братья. Ибо и он запечатлел в памяти людей, за которыми я наблюдал в ту ночь, с которыми мы ощутили такое единение и которых больше никогда не видели. Только там. В том ночном городе из другого мира. Мы об этом никогда не говорили, но, видимо, оба это поняли. И теперь эти люди были рядом.
Я отыскал книгу для посетителей, где полагалось оставлять свои отзывы. Были среди них напыщенные, даже заумные, некоторые сводились к одному: «Прелестно!» На одной из страниц во всю ширину было нацарапано нетвердой рукой: «ВЧЕРА НОЧЬЮ СТАРУШКУ ИЗУВЕЧИЛИ». [13] Видимо, писал нетрезвый приятель Кассия. Больше на этой странице никто ничего не изобразил, фраза осталась в гордом одиночестве. Я немного полистал страницы и натолкнулся на имя мисс Ласкети — милая похвала таланту Кассия. Я пометил число и написал: «Пустынное племя оронсеев — злобных, коварных и агрессивных». Еще добавил: «Жаль, что не застал. Майна». Без адреса.
13
«Little old lady got mutilated last night» — из песни «Werewolves of London» американского автора-исполнителя Уоррена Зивона с его альбома «Excitable Boy» (1978).
Вышел наружу, но что-то меня удержало, я решил еще раз пройти по галерее — на сей раз меня обрадовало, что внутри почти пусто. А когда понял, что именно потянуло меня обратно, сделал еще один круг, чтобы убедиться. Я где-то читал, что, восхищаясь ранними фотографиями Лартига, зрители не сразу понимали, что их привлекает, пока наконец кто-то не указал, что суть в естественном взгляде маленького мальчика с фотоаппаратом: он смотрит снизу вверх на взрослых, которых фотографирует. В тот день, в галерее, я увидел все точно под тем углом, под которым мы с Кассием смотрели в ту ночь с леера — вниз на мужчин, работавших в омутах света. Угол был приблизительно в сорок пять градусов.
Сердце Рамадина
Я прожил большую часть жизни, зная, что не могу дать Кассию ничего полезного. А вот Рамадину я как раз мог кое-что дать. Он позволял мне чувствовать привязанность. Кассий будто взывал ко всем: оставьте меня в покое. Это я увидел даже в его картинах, хотя они и воспроизводили ту ночь в Эль — Суэце. Но мне всегда казалось, что я мог бы помочь Рамадину в трудный момент. Если бы я только знал. Если бы он пришел ко мне и все рассказал.
В начале семидесятых я ненадолго уехал работать в Северную Америку и там получил телеграмму от дальнего родственника. Помню, как раз был мой тридцатый день рождения. Бросив все дела, я улетел ночным рейсом в Лондон, снял там номер в гостинице и поспал несколько часов.
В полдень я доехал на такси до Милл-Хилл и высадился у маленькой часовни. У входа промелькнула сестра Рамадина, Масси, потом, уже внутри, я увидел ее идущей по проходу. После дружбы в ранней юности виделись мы редко. Собственно, ни Рамадина, ни его родных я не видел целых восемь лет. Полагаю, все мы внутренне изменились. В одном из последних писем Рамадин написал мне, что Масси «вращается в богемных кругах» — работает на телевидении, на Би-би-си, в одной из музыкальных программ, что она честолюбива и крайне умна. Что бы он ни сказал про Масси, меня бы это не удивило. Она была моложе нас, приехала в Англию годом позже.
Собственно, я гораздо ближе был знаком с ее родителями, трогательной парой, у которой вырос этот очень трогательный сын. Отец Рамадина был биологом, и, когда ему приходилось занимать меня разговором, пока никого другого поблизости не было, он всегда заводил речь о моем дяде, судье. Как мне представляется, на профессиональном поприще мой дядя и отец Рамадина достигли примерно одинаковых высот. При этом мистер Рамадин оставался почти в полном невежестве относительно повседневной жизни (гаечные ключи, завтраки, расписания поездов), зато его супруга, тоже биолог, все за него организовывала и делала вид, что ей нравится жить в его тени. Их жизнь, их работа, их быт служили своего рода лестницей, по которой должны были подниматься вверх их дети. В подростковые годы я стремился проводить как можно больше времени в их упорядоченном, тихом и спокойном доме на Милл-Хилл. Из-за болезни Рамадина, его слабого сердца, жили они настороженно и приглушенно. Будто бы под стеклянным колпаком. Мне с ними было легко.
И вот я возвратился в те же места. Когда после похорон мы шли к дому Рамадина, мне показалось, что я падаю сквозь ветки дерева, на которое мы оба залезали много лет назад. Мы вошли в дом — он вроде как уменьшился, миссис Рамадин стала совсем хрупкой. В обрамлении седых прядей ее суровое лицо казалось красивее, мягче — потому что в былые времена она была с нами строга, хотя и великодушна. Одна Масси решалась бунтовать против материнских установлений, да и бунтовала почти всю жизнь.
— Слишком давно тебя тут не было, Майкл. Вечно ты в отлучке.
Слова ее были нацеленной на меня стрелой, выпустив ее, она подошла и позволила себя обнять. В прошлом мы вряд ли касались друг друга. В отрочестве я называл ее «миссис Эр».
Так я снова оказался в доме на Терракотта-роуд. В узкой прихожей какие-то люди приносили родителям свои соболезнования, потом переходили в гостиную, там диван, группка низеньких столиков и картины оказались точно на тех же местах, где были в моей юности. Наше прошлое сохранилось в неприкосновенности — маленький телевизор с кинескопом, те же фотографии Рамадиновых бабки и деда перед их домом в Мутвале. Прошлое, привезенное в эту страну, так и не истребили. Добавилось лишь одно: на каминной полке стояла фотография Рамадина в выпускной мантии Лидского университета. Плюмаж оказался ему не к лицу и ничего не скрывал. Рамадин выглядел осунувшимся, будто смертельно усталым.