Коськин день
Шрифт:
Пятнадцатое июня — торжественный день для отряда, — юбилей ячейки Комсомола. Ой, сколько горячих пионерских голов и сердец сокрушалось втайне о своем возрасте!
— Скорей бы в Комсомол, на фабрику!
И ребяты с жаром за неделю начали готовиться. Спорили, кричали на собраниях, чуть не до драки дело доходило: что преподнести в день юбилея.
— Подтянемся, ребята.
— Обязательно постараться надо.
— Да, братцы, плохо, если лицом в грязь ударим.
— Вот что! Знамя поднесть надо будет.
— Не надо знамя. Не надо!
— Молчи ты, раскосый шут!
— Брось ты! Пионер, а лаешься.
— Поди ты, со своим знаменем-то. Не надо знамя. Еще что-нибудь! Знамя в прошлом году поднесли им.
— К порядку, ребята. Тише! Слушайте!
— Тише, — загалдели все. — Зинка говорит.
А сверху горячий солнечный поток льется из глубокого синего неба на обнаженные бронзовые тела, отчего еще больше хочется кричать и бесноваться.
Зинка начала:
— Вот что, ребята. Нам лучше всего будет, если преподнесем портрет Владимира Ильича с надписью.
— А деньги где?
— В клубе возьмем.
— Шиш в клубе-то выпросишь.
— Дадут! На это дадут! — уверяла Зина. — А не дадут, так сами соберем.
— Не — надо покупать! Купить всякий дурак сможет. Нарисовать обязательно надо, — крикнул Колька.
— Ох!., ха… ха… ха… — загрохотали многие. — А рисовать-то ты что ль будешь!
— А что ж, не нарисую; думаешь? — уперся Колька.
— Отчаливай!
— Ищи дураков!
— Давай на спор, хош?
— Нарисуешь по саже углем.
Долго шумели. В такой раж вошли, — насилу вожатый угомонил:
— Эх, вы! Словно и не пионеры, а так шпана оголтелая.
— Не оголтелая, а голотелая, — сострил кто-то.
Немного еще покричали и единогласно вынесли:
1. С приветственным словом выступит от имени 1-го отряда „Розы Люксембург“ Лиза Котова.
2. Спортивное выступление всего отряда.
3.. Поздравительный адрес напишет и разрисует Коля Шилкин.
На этом и покончили.
На другой день с утра Колька вооружился карандашом и красками. От старания кончик языка сбоку высунул и носом шмыгал так, словно весь его втянуть и проглотить собирался. Зина подошла, — так и покатилась со смеха.
Обиделся Колька.
— Чего ты смеешься-то?
— Ох, подожди! — присела на землю Зина. — Что ты там сбоку-то нарисовал?
— А тебе что! Ленина.
— Ха!.. ха… ха… Ой, не могу!.. Уморил Истинный кувшинчик, уморил!
На смех все собралися. Как взглянули, — девчонки даже взвизнули от удовольствия:
— Вот так Ленин! Нос стручком, а голова крючком. На человека и то не похож.
— Эх, Колька, Колька! — сокрушались другие. — Зачем же это Ленина ты здесь нарисовал?
— А чего же! — огрызался в смущении Колька.
— Так чем-нибудь разрисовал бы! Не умеешь, а берешься тоже. Эх, ты!..
— Вот Федька Хромцо, — это да!..
— Верно, ребята! Как тогда он в классе-то загнул!
— Федьку попросить, — пусть нарисует.
— Он не пионер.
— Ну, так что же?
— Правильно! Давайте Федьку попросим.
— Он не станет. Не пойдет сюда.
— Не пойдет, — снесем.
— Правильно! Ладно, ребята. Давайте, я ему завтра сама отнесу, — предложила Зина.
Все согласились.
— Валяй!
Зато целый день все слегка подтрунивали над смущенным неудачником Колькой.
— Тетя Поль, Федя дома?
Мать Федькина — сухая и угрюмая. Отец вчера пьяный пришел. Приставал, скандалил, — денег все просил. Не дала. И так все гроши на учете. Чашку разбил и Федьке подзатыльников со злобы надавал. Много слов обидных и горьких в эту ночь от долгой беспросветной жизни у ней накопилось. Иные по собраниям да в клубы там разные ходят, а тут все та же кабала беспросветная. Все люди как люди, а тут и ребята какие-то забитые. Федька день ото дня все молчаливее становится, словно от порчи какой. Посмотрела на Зинку, — материнская зависть в груди шевельнулася. Ишь какая бойкая да с красным галстухом!
— Вон на сундуке там. Спит еще!
Федька вскочил от щекотания пяток, заспанный. Прищурил глаза от яркого солнечного снопа в окне. Будто сон, не явь. Где-то в глуби смутные обрывки вчера пережитого, а тут в солнечном потоке лицо Зинкино ясно улыбается.
— Вставай, тетеря. Ну, и соня же ты! Ишь разоспался, — теребила его Зина. — Вставай!..
— Я сейчас, сейчас, — заторопился бестолково Федька.
— Ну, ты одевайся, я во дворе подожду. Поскорей только!
Минут через десять Федька вышел к ней умытый и причесанный. Сели под навесом, где густой ивняк по канаве разросся.
— Я к тебе, Федь, по делу, — начала серьезно Зина — Прежде всего скажи, почему в отряде у нас не состоишь. А?
Потупился Федька. Молчал. Только прутик в руках меж пальцев быстрее запрыгал.
А Зина пристала, — скажи!
Минут через десять Федька вышел к ней умытый и причесанный. Сели под навесом, где густой ивняк по канаве разросся.
— Я к тебе, Федь, по делу, — начала
— Не примут меня, — с трудом выдавил Федька.
— Почему же не примут? Примут.
— А нога-то!
Сказал и глаза заморгали жалко и беспомощно.
Стыдно стало Зинке. Поняла, какую боль у него вопросами растревожила.
— Федя, милый! Ты не сердись. Дура соломенная я! Ладно? А что я тебе расскажу сейчас! Я ведь по делу к тебе. Слушай-ка! — придвинулась ближе к нему. — У нас пионеры решили комсомольцам в день юбилея-то ихнего адрес, значит, написать покрасивей. Все, как следует. А разрисовать-то и некому. Колька Шилкин вызвался, — только бумагу испортил. Намазал, намазал, — прямо страсть! Со смеху умереть можно было. Это, говорит, Ленин. Ну, вот мы и решили тебя попросить. А когда я вызвалась сходить к тебе, вожатый мне и говорит: ты узнай, почему он к нам не запишется, ведь парень хороший, как будто бы. Слышишь? Так и сказал! Ты напиши заявление, — я отнесу. Ладно, Федь? Хорошо? И адрес разрисуешь нам.