Космический блюститель
Шрифт:
– Вы и в огне не сгораете...
– говорил. В его глазах, прилипших ко мне, был банальный страх. Он же боялся меня, боялся до чертиков, до спазма в кишках.
Я же был ошеломлен пузырьками. Злости на Штохла во мне не было. Он сам был Злом, я не мог ждать иного.
Но его страх...
Передо мной человек. Он принес Зло в это место, погубил Глена, убил "Алешку", трех наших милых пушистых собак. Он хотел убить меня, но это не так важно.
– Гляди!
– крикнул я ему.
– Погляди мне в глаза.
Штохл напрягся, он хотел глаза отвести в сторону и не мог.
Ко мне же пришло странное ощущение: я здесь не один, нас двенадцать человек. Мы все глядели в серые кругляшки его глаз, в отверстия зрачков, в сетку глазных сосудов. Я увидел бьющую из меня силу в виде горячего острого луча. Я сшибу его с ног.
Собью, собью...
– Не свалишь, - прохрипел Штохл.
– Не-е с-свалишь.
– Он упал на колени и прикрыл лицо ладонями. Он вертелся на полу, бормоча: - Проклятый, жжешь... Проклятый, жжешь...
Я подошел, я схватил и оторвал его руки: на кожу лба и щек набегали мелкие водяные пузыри.
– Проклятое тело, он сжег его. Проклятое, проклятое, проклятое тело...
– бормотал Штохл.
Я снял с головы его шлем и хорошим пинком пустил по коридору. Шлем завертелся и покатился - белый круглый шар.
Затем я приказал Штохлу спать до утра, спать, спать...
И ушел.
Оглянувшись, увидел фигурку, поблескивающую на полу.
Над нею уже клохтал дежурный робот. Он сначала ворочал Штохла, затем подхватил его и поволок по коридору. Растворился в голубом сиянии стен. Штохл крепко спит. Я улавливаю в нем сонное шевеление слов: мой мир, мой ребенок...
УТРО
Колонисты спят, они испуганы. Вопрос - отчего я не арестую Штохла тянет на меня сквознячком из всех черепных коробок.
Я предвижу - они скоро пойдут ко мне один за другим и станут оправдываться. В чем? Да в жизни своей.
Первой пришла Мод Глен. Одета просто. Выглядела она предельно уютной полненькая, завитушки волос на затылке.
И волосы словно у моей жены. Она больше часа обвиняла себя в черствости и в бездушии. Плакала. Я убедился еще раз, что Глен (тот, которого она знала), будет жить в ней до самой ее смерти. Это тяжело. Я убрал из ее памяти Глена, и тогда она стала кричать, что до разговора была другая, другая, другая!
И хочет ею остаться, а меня ненавидит, ненавидит, ненавидит!
Механик рассказал еще кое-что о Глене и Штохле.
Он принялся рассказывать о склоках. Он сидел и нудил, я рассматривал те кадрики, что мелькали в его памяти.
Пришел Шарги. Какую исступленную зависть к Штохлу я увидел в нем!
Шарги (искренне!) спел хвалу Глену как работнику, целиком преданному науке. Рассказал: "Я познакомился с ним в Институте внутриклеточной хирургии, ассистировал ему. С первых же дней был поражен его императивным темпераментом, силой и мощью его облика. Когда он входил в лабораторию, с ним вливалась сила. Мне стало ясно, я должен быть близок к нему. Он убедил меня, что пора переносить его опыты на целую планету.
Нас было много, одержимых. Где они? Погибли здесь в первые месяцы. Я же остался, я старался остаться жить. Да, за первые месяцы у нас выбыло до трети людского состава: событие чрезвычайное. Но вернусь к Глену.
До сих пор я помню этот массивный, словно глыба, череп гения-дурака, эти руки с десятью ловкими щупальцами, его взгляд.
Однажды я при нем просматривал журналы по хирургической тотальной селекции.
Глен рассвирепел. Он сказал: "Острые селекционные подходы устарели. Весь организм, как осуществление тончайшей и целесообразнейшей связи огромного количества отдельных частей, не может быть индифферентным к разрушающим силам. Он сосредоточен на спасении прежней своей сущности. Это служит почти непреодолимым препятствием на пути селекции. Нам нужна игра на точнейшей клавиатуре и скорее гармонизация готовых организмов, чем создание новых".
Вот это и привело нас сюда, на Люцифер. Но здесь я понял: это работа на тысячу лет или на миллион. А у меня их только сто пятьдесят.
И я, все мы его подвели ради спасения своей сущности человека. Это диалектика, Звездный.
Да, да, мы продали его за похлебку. Но не думайте, что мы чавкаем спокойно. Нет!
– Еще бы!
– сказал я.
– Еще бы. У тебя бывает изжога.
...Я побывал у Штохла. Он спал в саркофаге из толстого освинцованного стекла. Прятал мысль от меня.
Свистел механизм, качал воздух, лицо его было покойно и насмешливо.
Завтра он обрушит ответный удар. Это и даст мне нужное знание.
Полчаса назад Штохл экранировал голову и исчез. Я ищу его. Я хожу и стучусь в комнаты. Вот четверо - опять карты и грибы. Они едят их с хрустом,, запивая апельсиновым синтетсоком.
Я приказываю им смотреть на меня. Смотрят. Глаза сонные.
Веки - красные ободки.
– Как Штохл, - спрашиваю я, - относился к колонистам? К вам?
Я наклоняюсь к ним.
– Он говорит, мы изучатели и поставщики кирпичей для его, именно его, мира (Прохазка).
Лица их багровеют, подбородки выдвигаются, бицепсы напрягаются.
– Он нас презирает, - сообщает мне Курт.
– Он презирает меня. Смеет презирать. А я биолог, я лично нашел тринадцать новых видов. При Глене я был человеком, а сейчас?
– Всех!
– уверяет Шарги.
– О, я его знаю. Он такой, он всех презирает. А попробовал бы расшифровать ген. Он дурак рядом со мной.
– Он сволочь, - говорит третий грибоед.
– Изобретатель, практик, дрянь. Только мы, ученые, настоящие люди.
– Он убил Глена, - рыдает четвертый.
– Этим он убил меня. Глен был гений и умер, а я живу. Зачем?..
Ненависть... Теперь, если сюда заглянет Штохл, я определю это по ним. Теперь мне нужен эскулап.
Врач был в кабинете. Человекоробот в половину моего роста лежит на кушетке с блаженной улыбкой на пластмассовых устах. Оказывается, шло испытание какого-то наркотического токсина.