Космический вальс
Шрифт:
– Конечно, поможем. Только потом. Когда я вас напишу.
В развалинах я сразу нашел подходящее место, удобно усадил Юлию, чтобы она быстро не устала, установил этюдник, укрепил холст и выдавил на палитру разноцветные башенки красок.
Набросал рисунок и взялся за кисть. В такие минуты кисть напоминала мне клоуна-акробата, то и дело меняющего свои одежды. Но сейчас я подумал об этом вскользь – слишком серьезной и ответственной была работа.
Лицо девушки светилось, линии тела сочетались удивительно плавно. Я вдруг испугался, что не смогу передать
– Пожалуйста, расскажите о себе, – попросил я Юлию.
Девушка охотно отозвалась, но что она говорила, я не улавливал. Наверное, потому, что не вникал в смысл ее слов, а просто слушал, думая о точности мазков и цветовых соотношений.
Времени, должно быть, прошло немало. Я слишком увлекся и не услышал вопроса. Юлия спросила громче:
– Долго еще? Оторвитесь, пожалуйста!
– Нет, нет. Самую малость.
– Пора! Максим Николаевич беспокоится. Лучше потом.
– Еще немного, прошу вас. Потом больше не потревожу.
Юлия, вздохнув, согласилась, но тем не менее опечалилась. Спрашивать еще о чем-то не было смысла, и набросок будущей картины я заканчивал молча. Главное передать удалось. Ну а детали я запомнил – восстановить их будет нетрудно.
Наконец я поблагодарил девушку и позвал взглянуть на полотно.
– Неужели это я? Не может быть!
Дальше произошло совсем неожиданное: Юлия меня поцеловала!
– Просто не верится, – сказала она, – что этот живой рисунок создал человек.
– Мои работы слишком скромны. А над картиной еще предстоит поработать…
– Никто не разубедит меня в могуществе человека. Все он может!
Я усмехнулся.
– Вы так говорите, как будто сами не человек.
– Не смейтесь. Иногда мне действительно это кажется. Что-то сковывает меня, в памяти какие-то провалы…
– Всех нас что-то сковывает и все мы обязательно что-то должны забывать. Без этого не возникнет желания преодолевать, исчезнет развитие.
– Нет-нет, не то… Знаете, я влюблена в людей. Добрые, талантливые, великие существа! Все понимают и на все сразу же отзываются… Вот вы, например… Что вы о себе знаете? Вы даже и не цените свой талант.
– Ценю.
– Все равно не так. И еще. Меня не покидает странное чувство: я ощущаю свободу, а пользоваться ею не могу… Мне хочется петь песни и объясняться в любви, а что-то держит, что-то не пускает…
– Вы поэт, – тихо сказал я и бережно сжал ее голубоватые пальцы. Во мне просыпалось большое необъяснимое чувство, которое, боюсь, называется любовью…
– Поэт? – переспросила Юлия. – Может быть…
Но не только поэт. Есть что-то другое. Не знаю что…
Я коснулся губами нежной, прохладной щеки девушки. Она ответно поцеловала меня в висок и сказала:
– Это мне и нравится больше всего. Раскованность и целомудрие. Мы верим друг другу,
Собранный этюдник я повесил через плечо, а сумку с провизией и красками отняла Юлия. Так и не удалось мне все свое нести самому – девушка ни за что не соглашалась отдать довольно тяжелую сумку и весь путь до археологического домика ни разу не отдохнула.
Когда я увидел Максима Николаевича, мною овладело странное, противоречивое чувство. С одной стороны, этот сильный мужчина с мужественными чертами лица и открытым взглядом мне сразу понравился – я почувствовал к нему симпатию; с другой же стороны – что-то во мне воспротивилось. Я весь вспыхнул, не смог утаить безрассудной ревности; к счастью, они ничего не заметили.
Песок я отгребал механически, напряженно наблюдая боковым зрением за Юлией. Лучи солнца играли в пушистых прядях ее шелковистых волос, и сам я чувствовал себя маленьким, счастливым лучиком, который с радостью запутался в нежданных тенетах… Однако созерцание Максима Николаевича, его напряженной фигуры, порывистых движений возвращало меня в реальность, наполняло горечью и досадой. Даже в тот момент, когда рухнули своды, я успел заметить, что Юлия прежде всего бросилась к нему…
Очнувшись, я увидел, как Юлия плачет и целует неподвижное лицо Максима Николаевича…
Дальше шли описания мук ревности Улугбека.
В ракетоплане. В больнице. Дома. При встречах с Юлией и расставаниях. С ней и без нее. Сквозила мысль-обида: да как Юлия может не замечать его любви? Почему так легко разбрасывает свои чувства? Хорошо ли это?
Признаться, ярко выраженного криминала я опять не обнаружила (потому и посоветовала Назаровой обратиться в общественный суд). Отметила некоторые абзацы в дневнике Улугбека и набросала тезисы возможного выступления.
По видеотелефону вызвала Матти. Его добродушная очкастая физиономия тотчас же возникла на экране.
– А, ты, Жанна, – заинтересованно произнес он, – Что-нибудь срочное?
– Да, Матти.
– Я все объяснила.
Матти шумно задышал, задвигался, лицо его исчезло, появилось опять – без очков, с воспаленными глазами.
– Вы представляете, что наделали? – наконец, произнес он. – Где Юлия?
– Дома. Пока ничего не знает.
– Немедленно к тебе! Слышишь? Немедленно.
– Хорошо. Я выхожу.
Только успела отворить дверь своего дома – и Матти спешит следом. Взъерошен. Возбужден.
Навстречу – Юлия. Улыбается, протягивает руки. Волосы, прядями спадающие на плечи, переливаются, будто излучают мягкий солнечный свет.
– Дядя Матти! Как долго вас не было, – говорит она.
– Да, деточка, долго… очень долго… – бормочет Матти и странно озирается. – Идем, – он что-то шепчет Юлии и ведет в соседнюю комнату.
Я – следом. Смотрю и ничего не понимаю: Юлия с беспомощно повисшими руками и закрытыми глазами медленно валится на спину. Матти поддерживает девушку и ловко укладывает на диване.