Космогон

Георгиев Борис

– Колья с побегопредупреждением! Тей-йя! – визгнул мелькалец, расслоился во всей многомерности, да как вжарит в клубень по касательной!

Внутри у огородника тяжко ухнуло, как будто это ему попало в бок. От удара плоть из клубня брызнула вместе с жидкостью, взвихрилась, сгустилась малым шариком и вкруг полисферы заспиралила не хуже вредного мелькальца. А самого мелькальца не стало, то ли в ничто схлопнулся, то ли в полисферу вмазался, а может, остался навечно в малом шарике.

Разъярился Космогон – видано ли? – полисфера от ударной потравы взьюлилась, а чепуха эта мелкая вокруг неё вращается, будто подвязана. Аж рябит от этого вихрения и влага на полисфере волнуется.

«Подвязана?» – спросил себя Космогон и припомнил, что в «Наставлениях» рекомендовано росток подвязывать, но к чему и как – не указано.

«Так ведь я же сказал мелькальцу о колышках! – сообразил он. – И по слову моему исполнилось,

вбились колышки. Да как ровно! Во всех параллельностях! Вкруг каждой сферы по шарику! На каждом шарике печать треугольная, да так хитро поставлена – точнёхонько против клубня, ближе некуда. То-то он верещал о побегах и предупреждении… Жаль мелькальца, погиб безвременно».

Настоящей жалости огородник не испытывал, а по размышлении здравом решил, что таково и было мелькальца предназначение – погибнуть во имя гона светлого у ручья Орионова. Так ли, нет ли, и не было ли подвоха злоумышленного в том столкновении тел, – разбирать не стал Космогон, а снова за писание принялся.

Дневник Космогона-Огородника

И призадумался я, Космогон-Огородник, хорошо ли, что клубень вращается в лучах корнесветовых вяло, боком подставлен, а иной стороною во тьму окунается. Заплеснеет клубень прозеленью, заведутся в плесени мелкотелые, о чём они будут во мраке задумываться? Слиться захотят ли, когда приспеет время плодотворное? И сказал я: «Надобен колышек во каждой параллельности, чтобы тьму рассветлял и на мысли наводил плодотворные. И явилось по слову моему светило, коему мною назначено во тьме быть светочем, равнять мягкотелых жителей помыслы и склонять их ко счастливому слиянию.

И сказал я, что это хорошо. И стало хорошо по слову моему. Но тут заметил я, что минул за трудами моими в Молочной провинции день второй.

Трудности перевода. Интермедия

Переводчику не откажешь в чувстве юмора. Знал бы я его хуже – непременно решил бы, что приложенный к посланию текст не перевод вовсе, а компиляция космогонических мифов, древних и современных, составленная с известной долей ехидства. Однако ни в одном из четырёх смысловых слоёв, обнаруженных мною в сопроводительном письме, не было заметно ни капли иронии, а неподдельное беспокойство – напротив, присутствовало. Зачем же тогда ему понадобилось обзывать галактику Молочной провинцией?

Обыкновенно корреспондент мой – сама точность, как в формулировках, так и в определениях. Понятно, почему он не воспользовался человеческой научной терминологией, – она противна его природе. При первом же знакомстве он однозначно дал понять, что не желает употреблять наши обозначения, исключая разве что некоторые математические примитивы, и те по крайней необходимости – надо же хоть шаткий понятийный мостик перебросить через пропасть непонимания. По скрытым полунамёкам я установил, что наша физика его смешит, особенно передовые гипотезы, химия кажется ему жалкою, биологию же этот субъект вообще считает разновидностью живописи. И неудивительно. Если биологи отказываются считать вас живым, химики не понимают, откуда вы берёте питание, а физики полагают, что вас не может быть в принципе, – скептицизм ваш относительно их аксиоматики понятен.

Притом врождённый такт не даёт моему волновому преобразователю и реликту позволить себе хотя бы намёк на превосходство передо мною, как и перед любым другим мыслящим существом. Считает равным априори, в общении обходит разногласия и всеми силами разума пытается найти точки соприкосновения.

Он прекрасно знает нашу историю, недурно ориентируется в литературе и музыке, но языки изучает лишь по необходимости – для общения с отдельными индивидами. С лингвистикой у него странные отношения. Он считает её не наукой, а искусством. Всякий раз, когда переводчику требуется вступить в контакт, он изучает особенности мышления партнёра, его вкусы и предпочтения, затем создаёт метаязык, оптимально подходящий для конкретного сообщения и только после этого начинает разговор. Построенный массив лексики и языковые конструкции использует лишь однажды и до новой встречи не сохраняет, ведь оба контактёра изменчивы, значит, нужно менять и средства коммуникации. При таком подходе каждый акт общения действительно сродни произведению искусства. Первое время такой подход казался мне интеллектуальным транжирством, но постепенно я привык. Научился ценить труд моего реликтового переводчика и поэтому каждый полученный от него текст изучаю с должным почтением, дотошно. Всеми силами разума стараюсь проникнуть во все смысловые слои уникального послания.

Признаюсь, на сей раз было над чем поработать. Натурально, дым валил у меня из ушей к одиннадцатому часу битвы с текстом о Космогоне-Огороднике. Я составил хронологическую таблицу,

провёл сравнительное феноменологическое исследование, попутно строя таблицу терминов. Стол завален был раскрытыми в нужных местах справочниками по астрофизике. Кое-что по квантовой теории поля я тоже держал поблизости, на полу веранды, вдруг понадобится. Закладки поисковой машины теснились, не помещаясь в панели задач, к одиннадцатому часу сражения. И тут я понял, что нужно прерваться. Не только потому, что мозги закаменели, как у крупнотелого вялодумца силиконового, и шевелились с натугой, разве что не скрипели каменно, и не устал я, – просто забеспокоился. Случайно наткнулся на некую мелочь, она засела занозой, не давала сосредоточиться. Я отложил диаграмму Герцшпрунга – Рассела, обхватил голову руками и тупо уставился в текст: «…светило, коему мною назначено во тьме быть светочем, равнять мягкотелых жителей помыслы и склонять их ко счастливому слиянию…» Нет, не то. Унизительно, когда тебя называют мягкотелым и хотят принудить к слиянию, но не в этом суть. Что меня задело? Выше? «Побегопредупреждение» и что-то там было ещё про обрезку побегов. Непонятно, но может, пока и не должно быть понятно, это ведь только начало, текста всего лишь треть проработана. Что меня насторожило? Рассуждения о колышке? С ним всё ясно – Луна это. Я повернул голову. Полноликая Диана равнодушно глядела на меня из тёмного заоконья, бесстрастно, как и на прочих думотериев. Блин на чёрной сковороде. Колышек. Бледный лик, изъязвленный столкновеньями с телами большими и малыми, виден был отчётливо. Моря, кратеры. Близко, значит. Ближе некуда. И тут я понял, что меня занозило. «Вкруг каждой сферы по шарику! На каждом шарике печать треугольная, да так хитро поставлена – точнёхонько против клубня, ближе некуда». Меня пробрал озноб, хоть и не было холодно. Вспомнил, при каких обстоятельствах впервые обратил внимание на треугольное клеймо, странный оттиск на лунной поверхности. Надо было освежить в памяти свидетельство очевидца. Я убрал с экрана всё лишнее, порылся в архиве, отыскал тот файл и стал читать о побеге Вавилова, всё ещё надеясь, что совпадение случайно, а страхи беспочвенны.

Побег первый. Тет-а-тет с одиночеством

Тени

Симпсон прислушался. Минут пять назад батарея тонкостенных стаканов, парадно выстроенная в лотке разливочного автомата, негромким дребезгом отозвалась на сотрясение. Но и не случись этого – чуткий к малейшей вибрации инженер-строитель привычно отметил бы: началась загрузка, второй контейнер с «унитрансом» вошёл в пазы обоймы. Есть стыковка. Какие-нибудь минуты – и всё. Звякнут под барной стойкой стекляшки, отмечая закрытие створов, а это значит, что регламент выполнен, пора домой. Часы над входной аркой поставлены по среднеевропейскому времени, на них семь пятьдесят две пополудни. Линда, будь у неё феноменальное зрение, смогла бы увидеть сверкающую капельку посреди Центрального Залива и рядом с нею чёрную громаду «Гефеста». Луна в последней четверти, терминатор уже отрезал от Sinus Medii немалую долю, тени удлинились, лучшего времени для визуальных наблюдений не придумаешь. Но даже будь у Линды вместо глаз менисковые телескопы большой мощности, разглядеть мужа под зеркально-сверкающей кровлей ей не под силу. Наверняка, она и не пытается. Вернулась из супермаркета, паркует сейчас машину, ворча, что жене строителя не пристало ездить на развалюхе и жить на развалинах. Гаражные ворота заедают ей век. Узки и не с первого раза открываются. Где уж тут вести за Луной наблюдения.

Инженер, сдерживая улыбку, хмыкнул, повернулся на высоком табурете и облокотился о столешницу из фальшивого мрамора, подперев ладонью щёку. «Побриться бы», – лениво подумал он и хотел устроиться с удобством, но под стойкой снова задребезжало стекло. Симпсон встрепенулся и косо глянул на часы. Без пяти, точно по регламенту. Значит, двойная премия. Будет чем задобрить Линду. Где там Пьер? А, ну да, ему ещё надо задействовать автоматику синтезатора, то да сё…

– Соль-до! – прозвучал из-под полированной панели рояльный голос, радуга огоньков за тёмным стеклом зажглась, погасла и замерцала, переливаясь цветными волнами, – синтезатор ожил, проверил собственное самочувствие и показал полную готовность принять заказ. И тут же в отдалении хлопнула дверь.

– Пьер? – спросил Симпсон, вытягивая шею, будто мог заглянуть за угол.

Коридорный зев озарился, световой язык лизнул кремовые плиты пола; и в полутёмное ресторанное помещение вынесло эхо шагов.

– Нет, не я. Тень моего славного прадеда, – симулируя раздражение, отозвался из коридора Монтескью.

Он ворвался в зал, швырнул на стойку планшет, крикнул в потолок: «Ради чего затемнение? Ждём налёт?» – шустро взлетел на табурет, захлопал ладонью по мрамору, взывая: «Бармен! На два пальца очищенной!»