Космография ревности

Булычев Кир

– Дедукция, мой друг, дедукция, серые клетки моего головного мозга вычислили, что если в семье Удаловых зародилась проблема и побеседовать о ней ко мне пришел Корнелий Иванович, то неизбежно скоро заявится и другая сторона конфликта. Правда, я не думал, что так скоро. Садись, Ксения, рассказывай.

– А ведь он сознался, – ответила Ксения, но села в новое кресло, купленное в Швеции одним из почитателей профессора, который полагал, что Минц в последнее время меньше делает открытий, потому что старое кресло совсем протерлось –

пружины наружу! – Если этот мерзавец признался, тогда я молчу.

– Он ни в чем не признался, – возразил Минц. – И боюсь, что Корнелию не в чем признаваться.

– Помолчи, Лев, – отрезала Ксения. – Иначе я и за тебя примусь. Позорно покрывать мужикам друг дружку.

Минц оробел.

Человек – существо многоплановое. Минц – не прост, как хронометр. И потому не всегда последователен в своих поступках. Поставьте Льва Христофоровича на подиум в том зале, где дают Нобелевские премии, и предложите прочесть нобелевскую речь без бумажки. Он это сделает спокойно. Его не смутят даже взгляды членов Шведской академии или улыбка шведского короля. Но перед кассиршей в нашем гастрономе он теряется, как школьник, в домоуправление ходит с душевным трепетом, а Ксения Удалова способна довести его до дрожи в конечностях.

Он знал, что визит Ксении – дело решенное и близкое, он знал, что Ксения потребует от него защиты от мужа, он все предугадал и предусмотрел, но ответить отказом, что было единственным разумным действием с его стороны, он не смог.

– Тогда рассказывай о симптомах, – вздохнул он. – Чаю хочешь?

– Я уже ничего не хочу.

– Говори.

– Не знаю, что здесь мой благоверный плел, но я тебе со всей ответственностью заявляю: седина в бороду, бес – в ребро. Ты меня понимаешь?

– Корнелий не производит такого впечатления.

– А ты не девица, чего тебе производить. А вот существо в юбке для него... ах, что тут говорить! Удавлюсь!

– Вот это лишнее.

– Знаю, что лишнее. Лучше его удавить, но рука не поднимается.

– Ксения, не отвлекайся.

– Хорошо, не буду. Ты ихнюю бухгалтершу видел?

– В стройконторе?

– Вот именно. Не видел? Я тебе скажу – крокодил с острова Комодо. Сухопутная тварь.

Ксения просмотрела немало познавательных программ по телевизору, и поэтому для нее крокодилы с острова Комодо были существами понятными и не чужими.

– Продолжай, – сказал Минц.

– Дальше – хуже. У нас в молочной продавщица – это раз, а на рынке в магазине «Все для сада-огорода» такая татарка, хоть чадру надевай! Дальше перечислять?

– Это все подозреваемые пассии твоего Корнелия? – спросил Минц, хотя можно бы и не спрашивать – и так все понятно.

– Ты словами не раскидывайся, – попросила Ксения. В ее глазах накапливались слезы – вот-вот покатятся вниз по алым щекам. – Ты пойми мое состояние. Он себе в детском садике одну отыскал. А ей всего-то лет шестнадцать-двадцать! Его же за развращение пора сажать. Хотя теперь эти Лолиты такие пошли, что пенсионера тащат в кровать и еще обкусывают.

– Что делают?

– Зубами по карманам шарят, – сказала Ксения. – Это так печально, чему их в школе обучают? А может быть, этому и обучают...

– Ксения, скажи, а ты не задумывалась: вдруг все эти женщины – плод твоего разгулявшегося воображения?

– Не повторяй его слова. Я покончу с ним и с собой. Лучше давай я тебе дальше перечислять буду. Вот ты думаешь, что Корнелий на рыбалку ездит? Это глупая наивность. Он удочки в лесу под кустом прячет, а сам опушками на слободу несется, к одной молочнице.

– К молочнице?

– Ядреная такая, кровь с молоком, конечно, молочница. Я ее адрес знаю, скоро подожгу.

– Только не надо взрывать, – попросил Минц. – Все газеты напишут, что это чеченский терроризм, возьмут тебя и скажут, что ты – белая колготка.

– Окстись! У меня белых колготок и в жизни не бывало!

Ксения чуть приподняла подол юбки, чтобы показать, что ее колготки телесного, нормального цвета.

– А чего ты от меня хочешь? – спросил Минц.

– Спасения.

– Как я могу спасти тебя, Ксения?

– Со мною что-то происходит. Я выхожу на улицу, где детский сад расположен, и ноги у меня отнимаются. Не могу я ходить по Краснопартизанской. Убейте, не могу!

– Дальше, дальше! Это удивительный феномен.

– Ревность меня душит. Представляю, как он, этот старый развратник, шагает с ней в обнимку к детскому садику...

– Зачем?

– Зачем? Чтобы лобзаться в детский мертвый час. Детишки только закрыли глазенки, а он уж ее тискает в углу.

– Ох!

– Вот именно. Но когда выхожу я на площадь Первопроходцев – а это по нашей улице в другую сторону, то вижу вывеску «Все для сада-огорода» и понимаю – именно там он встречался со своей татаркой. Именно там он обменивался с ней страстными взглядами исподтишка, ты понимаешь?

– Патология, – сказал Минц.

– Для вас, может, и патология, и маммология, а мне умереть в самый раз. Ревность душит меня за это самое место.

– За какое? – удивился Минц.

– За горло, – просто ответила женщина. – Но если пойти мимо церкви Параскевы Пятницы, то там остановка автобуса. Знаешь, зачем ее там устроили?

– Зачем?

– Чтобы моему мерзавцу удобнее было по утрам с бухгалтершей встречаться. Они встречаются, и сразу в автобус! Развратом заниматься.

– В автобусе?

– И в автобусе тоже.

– Сомнительно.

– Значит, ты, Лев Христофорович, недостаточно развратный. Не знаешь, на что способен некоторый самец!

– Ты о Корнелии?

– И черт меня дернул выйти за него замуж! – возопила Ксения так, что Корнелий, который как раз вышел покурить на лестничную площадку, сжался от этих слов, как ежик под лапой медведя.