Коснись ее руки, плесни у ног...
Шрифт:
— Да, да, он вскакивал посреди ночи, чтобы завить раскаленным железом свои волосы, отчего носил на лбу отметины в виде неприглядных ожогов; всегда боялся, что легкий порыв ветра взлохматит трудоемкое сооружение, представлявшее собой его прическу; не ленился утруждать себя сменой одежды по утрам и вечерам; шагая по улице, сторонился прохожих, чтобы те не помяли складок его надушенного облачения; на ногах у него было множество мозолей из-за привычки делать под столом любовные намеки. Вдобавок нужно учесть, что он часто писал стихи так же манерно, как завивался, одевался и обувался.
Каким бы ни было приятным место и желанной собеседница, воодушевленная болтовней, музыкой, танцами, забавами, в течение долгой ночи всегда случается так, что легкие крылья Морфея касаются твоих век и они, пусть на мгновенье, становятся тяжелыми как свинец. Ты сразу же встряхиваешься,
15
Имеется в виду Гипнос (Сон), сын Никты (Ночи).
В таких случаях молчание фатально. Не знаю, как это случилось, мы не говорили всего мгновенье, и сразу сон, пролетавший над головами спящих, одновременно коснулся своим маковым жезлом лба моего и лба прекрасной дамы. Но та нашла неожиданный выход: она встала и, словно фея, подошла к одному из окон, я проследовал за ней. Сразу воздух стал пощипывать лицо, озноб пробежал по телу, Морфей исчез, ветерок погасил фитиль, теплившийся перед образом Мадонны.
Огонь в камине угасал. Время от времени он посылал вспышки света, несколько искр, треск поленьев, потом превратился в распавшуюся кучу головешек, вспыхивавших там и здесь, чтобы сразу окончательно потускнеть, рассыпаться и обратиться в угли и пепел. При неясном свете, еще исходившем от очага, госпожа стала искать в буфетах свечу, масляный светильник, какой-то источник, могущий дать хоть немного света. Она действительно нашла две сальные свечи, которые я вставил в оловянные подсвечники и симметрично расположил на углу стола, предварительно освободив его от груды вещей. Тогда благороднейшая дама попросила меня показать ей мои зарисовки в альбоме.
Светловласая дама листала альбом то быстро, то медленно, задерживаясь на рисунках, которые что-то говорили ее фантазии или вызывали душевный трепет воспоминания о чем-то своем. Насчет одного рисунка она отпускала шутку, другой вызывал у нее вздох, при виде третьего она терялась в тысячах туманных рассуждений. Дойдя до листа, на котором несколькими штрихами был набросан ее грациозный образ, она одобрила его, прошептав:
— Похоже на рисунок Перуджино.
Тем временем бледные проблески зари начинали наполнять комнату слабым холодным светом; предметы казались бесцветными, все было таким обыденным, таким опустошенным, такого ледяного, почти мертвенного цвета, что я почувствовал, как нехорошо сжалось сердце. Наверное, госпожа испытывала то же ощущение, потому что, накинув на голову край своей шали, образовавшей некое подобие капюшона, она вдруг взяла меня за руку и сказала:
— Выйдем на улицу посмотреть на Аврору.
На достаточно меланхолическую Аврору. Ветер стих, с неба лились не потоки, а тихий, монотонный дождик, он покрывал легкой рябью глубокие лужи, делавшие дорогу непроходимой. Мы остановились на пороге перед прикрытой дверью. Водный поток грозил вот-вот выйти из берегов, в такой высокой воде колеса живописной мельницы не двигались, как бы охваченные изумлением. Оцепеневшая природа не хотела просыпаться. Постепенно по одному, по двое по горным тропам с обеих сторон дороги стали подходить крестьяне, чтобы возобновить работу предыдущего вечера, — своими медленными, вялыми, беззвучными движениями они походили на призраков. Два фонаря, выставленные на ночь для извещения проезжающих о разрушении на дороге, испускали в полумрак вспышки бледного света. Они погасли сами собой почти в то же время, когда сияние на востоке обозначило начало войны солнца с тучами. Несколько солнечных лучей просияли с минуту, но победа осталась за облаками, закрывшими лик светила, которое, если радостно и блистало, так в то утро, когда я с моим узелком выходил из Рима через Порта-дель-Пополо.
Постояльцы остерии начинали просыпаться; шум шагов, голоса людей, ржание лошадей, скрип экипажей и карет, суета кучеров, лай собак, пение петухов скоро нарушили таинственное очарование зари и отвлекли госпожу и меня от наших платонических созерцаний. Все обратилось в шум и беготню. Кто
V
О храбрости автора
Почти три столетия назад недалеко от Серравалле Мишель Монтень, французский дворянин, отвешивал звонкие пощечины по правой щеке своего возничего, что est un grand exc?s selon l’usage du pa?s, temoin le vetturin qui tua le Prince du Tr?signano [16] . Князь Трезиньано и беспокойство Монтеня вспомнились мне, когда концом моего посоха я ткнул в спину нашего возницы, произнесшего в адрес старой немки уж и не знаю какие, но непристойные оскорбления. Мы ехали тогда вдоль берега разгневанно вздувшейся реки Кьента возле городка Вальчимара; бежавшая вдоль узкой долины дорога пересекала рощу из суровых дубов, едва шевеливших под ветром самыми тонкими своими ветками. Взгляд, брошенный на меня римским возницей, наклонившим голову от моего толчка, был взглядом разъяренной пантеры, тогда я снова поднял посох, его кончик очертил в воздухе полукруг, в результате чего возница кубарем покатился на землю. Взобравшись обратно на облучок, он со злостью стеганул лошадей и до самого Толентино не останавливал экипаж ни у одной остерии.
16
По местным обычаям есть чрезмерное злоупотребление, чему свидетель возница, который заставил замолчать князя Трезиньяно (франц.).
Выехав, кажется, около восьми утра, мы проехали мост в Траве и Камерино, чего я, усталый и сонный, переполненный сладостными воспоминаниями о прошедшей ночи, даже не заметил. Благородное дело защиты старухи немного взбодрило меня, но, вместо того чтобы быть довольными, мои попутчики глубоко обеспокоились этим происшествием. Они не читали сочинений старого французского писателя, но взгляд кучера заметили, поэтому теперь им мерещились месть, кинжальные удары, удушения, отравления, не знаю что еще. Невестка капитана торгового судна, получившая наконец возможность проявить бойкость своей речи, приняла участие во внутреннем обсуждении, от которого до моих ушей долетало только неясное бормотание, поскольку все говорили вместе и вполголоса. Время от времени смуглянка-певица передавала мне результаты обсуждения с великой осмотрительностью, чтобы кучер не мог ничего разобрать, — я все одобрял, хотя приходилось выслушивать весьма рассудительные и пространные замечания повара. Перед приездом в Толентино было рассмотрено, по меньшей мере, с десяток разных вариантов действий, но ни к чему определенному, конечно же, никто так и не пришел.
В Толентино мы пообедали. Я обратил внимание, что все мои попутчики каждый кусочек отправляли в рот с великим подозрением: они внимательно рассматривали пищу, как бы желая глазами провести ее химический анализ. Суп не понравился никому, салат был съеден без уксуса, перца и соли, успех и громкие похвалы имели, и у повара тоже, хлеб и сваренные вкрутую яйца. Что касается вина, то до самого конца обеда все, кроме меня, как бы позабыли о его существовании, однако позже я понял, что тот факт, что со мной не случилось желудочных колик, приободрил остальных и особенно капитана, который, хоть и начав пить поздно, не оставил в своей фьяске ни капли.
Действительно, не очень веселым оказался тот обед, тем более, что при подаче супа с дороги послышался сильный шум, производимый лошадьми, телегами и людьми. Любопытство подтолкнуло нас к окнам, и мы увидели десять-двенадцать человек, закованных в цепи, шедших по дороге в сопровождении жандармов. Что за рожи, Святый Боже, что за демонические взгляды! Увидев нас, они хором стали просить подаяние, жандармы принялись колотить их прикладами карабинов. Кандальники подняли звериный рев, выкрикивая непристойную брань, пока новый удар по спине или по плечам не заставлял их вновь взреветь и выругаться, но уже сквозь зубы. Поднося нам жаркое, хозяин сказал, что эти мошенники состояли в вооруженной банде разбойников, свирепствовавшей в округе с некоторых пор.