Костер в белой ночи
Шрифт:
— Ну гляди, парень! Тебе жить. Гляди, не отожжешь землю, всей бригаде страдать. После ужина бревна пойдешь таскать.
— А как же пожиг?
— Так он же у тебя нормальный. А коли что — сходишь перед сном, подбросишь дровишек…
Бригада работала и после ужина, до шести утра, потом все горячее время дня спали и начинали работать снова в шесть вечера. После ужина, развалившись на все еще горячей от зноя земле, отдыхали, дымя махоркой.
Саша Анкулов — рабочий из местных авлаканских жителей — рассказывал:
— Пошли мы коней с папаней в тайгу искать. Убегли кони-то. С нами собачонок малый увился. Идем налегке, след ищем. Вдруг собачонок гав-гав
— Это что же, отец твой медведя топором уложил, что ли?
— Ага. Поймал момент и ахнул, — дернул носом рассказчик и потянулся прикурить к Копыреву. — Дай, батя, огоньку.
— Ай-яй-яй, как совсем некорошо, — сказал каюр Авачан. Он неслышно подошел к ребятам во время рассказа, да так и слушал в сторонке, приложив к уху сухонькую, с крупными суставами ладошку, и покачивал головой.
— Что нехорошо, Авачан? — Ефимов, равнодушно слушавший рассказ, приподнялся. — Ты откуда взялся-то?
— Плохо, началнык, зверя так бить. Зачем? На берлога амикан спал. Кого трогал? Кому мешал?
— А как же ты его сам стреляешь, да еще когда жрешь, говоришь, что-де русский убил? — засмеялся Ефимов.
— Не так это, не так, — покачал головою Авачан, и седенькая косичка на его затылке затрепыхалась.
Вокруг зашумели, здороваясь с Авачаном, повскакивали с мест, окружили разом.
— Авачан, письма привез?
— Привез, привез, — широко улыбался эвенк.
— Я тебе ниток наказывал привезти, привез?
— Привез, привез…
— Что мне есть? — Ефимов раздвинул ребят, подошел к Авачану, сильно пожал его руку, так, что старик сморщился.
— Привез, привез. Тебе баба твой посылка привез.
— А где ж аргиш-то?.. Где олени?
— Степа Почогир гонит. Вот они, — старик приложил ладошку к уху. — Слышишь?
Все затихли. Из тайги доносился мерный перезвон колокольчика, да покрикивал где-то на оленей Степа.
Большой аргиш пришел в лагерь геодезистов с продуктами. Копырев в утайку, сторожась, глянул на Ефимова, не вспомнит ли угрозу, не отправит ли из бригады? Нет, Ефимов, довольно потирая руки, смеялся и что-то говорил Авачану, а тот согласно кивал головою — был он рядом с грузным, большеголовым начальником похож на худенького подростка, который так, смеха ради, натянул на голову седенький парик.
«Неужели отправит? — снова подумал Копырев. И сердце его сжалось от недоброго предчувствия. — Ну да ладно, сейчас бревна потаскаю, потом пойду к ямам. Малый огонь мерзлоту не возьмет. Черт с ним, чего спорю-то! Наломаю полную яму — к новой смене выжжет мерзлоту огонь…»
…Белая ночь легла вокруг. Большая луна медленно выплыла из-за горизонта. Повисла над кромкой лесов, неправдоподобно красивая в белом небе. Душным сладким запахом потянуло от реки Чоки, заплутавшейся средь густых зарослей шиповника. Оранжевым, словно бы потаенным цветом запламенели жарки. Лунный свет, незаметный в ночи, вернул миру цвета и краски.
Странная колдовская сила заключена в белой ночи. Этот незримый лунный свет, эти словно подглядывающие за всем глаза цветов, и этот сладковато-дурманящий запах шиповника — все от тайной силы тайги, все от колдовской силы белой ночи.
Не спится земле в белую ночь, не спится. Гудит тайга комариным гудом, так что кажется, гудит само небо набатным глухим гулом. Прошелестели верхушки сосен, роняя малые хвоинки, — сторожко прошла по верхам белка; мягко, совсем неслышным шагом пробежал соболь, вынюхивая добычу, и вышел будто бы с ленцой вразвалочку в духмяные заросли шиповника вылинявший, уже в чистом подшерстке, медведь. Сладко сощурился, потянул ноздрями воздух, оголил белые десны и желтые острые зубы, то ли зевнул, то ли улыбнулся, ткнулся мордой в цветущие заросли и замер, довольно урча.
В лагере белым пламенем горят костры, белым дымом дымят дымокуры, и олени, тоже белые в ночи, прилегли к чадящим кострам, смаргивают с теплых глаз уже напившихся крови комаров. Вожак — учаг — трется мягкой губой о бок важенки-молодухи, и та, чуть кося глазом, вздрагивает, и по ее шее, морщиня кожу, пробегает дрожь. А на востоке, там, где еще не отгорела вечерняя заря, уже занимается, растет и ширится новая, утренняя.
Спит, забравшись под марлевый полог, Ефимов, на лице его бродит самодовольная, сытая улыбка, — мастер приложился на сон грядущий к жениной посылке.
Авачан-старик лежит у дымокура, на земле, без полога, не спит — глядит узенькими щелочками старых глаз в белую ночь, думает свое. Много лет старику, ему уже и помирать скоро, а потому и думает Авачан сейчас о смерти, в которую не верит. Внук его, Степана Почогира сын — Плюшка, лежит в ногах деда, уткнув голову в черный накомарник, и, что-то пришептывая, сладко посвистывает носом. Плюшка в нынешний год встал на ноги, рано встал — хороший охотник будет.
— Раз-два — взяли! — хриплыми голосами в лад кричат рабочие, вытягивая к лагерю отесанные бревна для будущей тригонометрической вышки.
— Раз-два — с маху! — неохотно, впотяг ломая сушняк и кусты, ползет вверх большое бревно.
— Ищще ра-зок! — один ладный сиплый хор.
Медленно горит огонь в шурфе, оплывают слезой земляные стенки, шипит и разом чернеет уголь, сорвавшийся в черную лужицу на дне. Да и весь пожиг шипит и поплевывается, оказавшись на плаву.
Раздвинув ветки, на просеку к шурфу вышел Копырев, отираясь рукавом, согнал с лица пот. Подошел к яме, заглянул внутрь. Совсем осел огонь, едва пламенеют угли, подернутые серым теплым прахом, вот-вот загаснет пожиг. Разве таким огнем возьмешь мерзлоту? Завтра за такую работу выгонит Ефимов из бригады.