Костер в белой ночи

Сбитнев Юрий

— Концы-то спрятал?!

— Тише, майора взбудишь.

— А? Как жил-то? — спросил снова, с чего начал.

— Обыкновенно.

— Это как же обыкновенно? Тихой сапой, что ли? За чужой счет?

— Зачем, я свою копейку имел…

— Ладно, ладно… Как ты в Москве-то очутился?

— С войны я.

— С войны? С какой это войны-то?

— С Отечественной. С Нюрой я в Москву попал. В апреле 45-го перебросили нас в Германию. Там вот встретил Нюру. Смотреть не на что было, худющая, кожа и кости отдельно, глаза отдельно. Из лагеря освобожденная. Но при всем том фигуру никуда не денешь. Кожа и кости, а фигура есть! Взял к себе. Я тогда хорошо устроился при техснабе. Через два месяца не узнать — гладкая. Волос отрос,

под теперешнюю модную прическу. Зарегистрироваться не зарегистрировались, поженились, в общем. Я тогда широко жил. У меня две машины было, десяток часов наручных, карманных, брелков всяких… Молодость! Гулял я, конечно, с умом. Очень даже просто можно было тогда схлопотать трибунал. Но я гулять умел. Нюру на седьмом месяце отправил домой, она москвичка была. Отправил, подумал, что и не встретимся, на фронте чего не бывает, однако судьба свела еще раз. Кольке тогда уже три года было. Представь себе, ждала меня, верила, но не искала. Написала только одно письмо, на которое получила уведомление, что выбыл я из части, с тех пор и не искала, ждала. Один мой друг заскочил к ней, еще Колька не родился, сказал, чтобы писем не ждала, — взят я в снецвойска для особого выполнения задания. Однако в сорок восьмом приняла меня. Записались в загсе. Прожили год. Я тогда никак на место постоянно определиться не мог. Привык к перемене мест. Разбаловала меня война. В сорок девятом поссорился с Нюрой. Сейчас уже и не помню, за что. Взял шинельку, чемоданчик и ушел. С тех пор ее и не видел. И вот странно — опять не искала, на алименты даже не подала. А ходила ведь со вторым. Умахнул я на Север в геологию. Три года из тайги не вылазил. В Москву вернулся после смерти Сталина. Оказалось, что Нюра-то моя тоже умерла, после родов. Двух мне оставила — Кольку и Любу. Колька жил с соседкой-старушкой, Люба в приюте. Забрал ее. Договорился с той же бабушкой. Зажили вчетвером. Я тогдашнюю зиму в котельную устроился. Весна подошла. Говорю бабке: «Держись, старуха, на заработок поехал!» Опять в геологию! Два сезона как в чаду… Любовь! Геологиня! А после нее закружил я! Ох, закружил! Вот тогда-то и влип в дело мокрое…

— Расскажи. Подробно расскажи. — Тот поставил локти на стол, забрал в ладони заросшее черной бородой лицо. Пахло от него давно не стиранным бельем, затхлым потом. Чуть отодвинувшись от этого запаха, Комлев без какого-либо волнения сказал:

— Да чего там рассказывать. Если бы не ты, греметь нам всем. Ну, пришли ночью, через потолок прошли в камералку. Знали — золото там, большое золото. Песок. Самородки. В консервных банках было запаяно. Трое вошли, четвертый стременил. А геолог-то окажись в камералке-то, ночевать остался. Мы не глянули, есть замок, нету. Через потолок у нас было задумано. Прячем мы банки в рюкзак, а он выходит.

«Кто тут?»

Затаились.

«Ребята, говорит, дверь снутри закрыта, а ну, мигом отсюда!» — И спичку хотел зажечь, чиркнул только, а его молотком, геологическим, что на длинной ручке, ударил по голове. И все…

— Все ли? — Тот низко наклонился над столом, приблизившись к Комлеву.

— Нет, не все… Он тогда вскрикнул и падать начал, да вдруг признал меня: «Комлев, говорит, Комлев! Да как же это!» Кинулись ребята через дверь вон, и я кинулся. А на пороге остановился: «Как же так получается — меня признал». Ну, вернулся. Поднял молоток и еще ударил три раза…

— Пять!.. Ведь ты же считал.

— Пять. Вне себя был. Раз!.. Два!.. Три!.. Четыре!.. Пять!.. Пять банок было. Небольшие, из-под крабов. Мы все их, как ты и сказал, в реку покидали.

— Не все! Четыре нашли только!

— Да. Я свою спрятал.

— Молодец. И дело обтяпали чисто. В перчаточках работали! Молодцы… Ну а как геолога звали?

— Валя, кажись. А может, как по-другому.

— Не помнишь. Ну а дальше…

— Дальше. Тут скоро лотерея объявилась. Я начал ее распространять. Вместо котельной-то зимою лотереей торгую. Семьдесят платят да еще с продажи проценты.

— К чему они тебе, проценты-то? Золотишко-то всегда мало-мало добудешь. А?

— А тебе какое дело! — вдруг озлился Комлев. — Чего ты ко мне привязался? Кто ты такой есть?!

— А я Тот! Тот! Ты не забудься да не ударь меня-то. Третьим буду. На троих! — и расхохотался.

Кто это говорит?! Кто?! Сон или явь?! Явь или сон?!

— Много ты хочешь крови пролить, Комлев! Много!

— Замолчи, труп! Я могу и без крови. Слышишь — без крови!

Качнувшись, встал из-за стола уже не ТОТ. Многояров встал, пошел к двери. Тяжело заговорили под его шагом половицы. Мороз лохматым домовушкой вкатился в горницу, вскрипнула и захлопнулась наружная дверь. Комлев бросился к окну, споткнулся о лавку. Многояров шел по двору чуть горбясь, словно все еще нес ТОТ, на двоих, большой рюкзак. Холодное стекло обожгло лоб Комлева.

— Чего орешь! — Глохлов свесился с печи, лохматый, с красным, помятым лицом.

Комлев, прикрывая собою окно и краем глаза все еще следя за уходящим Многояровым, ошалело глядел на майора, дрожа всем телом.

Глохлов сел на печи, нашарил спички, запалил лучину, оставшуюся еще от хозяев, сунул в светец. Изба наполнилась мягким красным подрагивающим светом.

— Чего дверь-то распахнули? — с трудом слезая на пол, буркнул Глохлов и, сунувшись ногами в сапоги, вышел во двор.

«Встал. Полегчало, надо быть, ему. Значит, дальше пойдем. Только бы вырваться отсюда», — шептал Комлев, стараясь не глядеть в окно и не думать о том сне ли, яви ли.

Вернулся Глохлов. Слова не сказал, начал собираться в дорогу, думал: «Не помогла печка-то, не помогла. Совсем захворал».

Луна высоко стояла в пустом небе, но свет ее померк. С востока шло утро, и солнце уже обметало больным, воспаленным жаром горизонт.

Комлев с трудом сдвинул с галечника лодку, обломав лед, она тяжело осела в соду. Сталкивая лодку, он все оглядывался то на черные у речного обрыва бани, то на густые заросли тальника подле них. Ему казалось, что оттуда кто-то потаенно следит за ним.

Стоя на берегу и удерживая на плаву лодку, Комлев думал:

«Нет, нет, никого нет! Порядок! Главное — вот тут не пропасть. Майору надо во всем угождать. Только он, только он может вырваться из ледяного гроба. Держаться за него. Майор не подведет».

Глохлов тяжело перенес ногу за борт, сед у руля, поставив канистру с бензином. Жар и ломота во всем теле не унимались. Все вокруг казалось чуть удаленным и безынтересным. Глохлов закрыл глаза и застыл на мгновение, слушая, как тяжело бьется в висках кровь. Комлев с тревогой смотрел на него…

Толкаясь шестом, пока позволяла глубина, он повел лодку вперед кормою на стрежень, в тот еще свободный ото льда коридор, которым надо было успеть выйти к людям.

— Матвей Семенович, — позвал Комлев, и в голосе его прозвучало одновременно сожаление о том, что беспокоит, и просьба к действию.

Глохлов-открыл глаза. Все вокруг было мутным.

9 октября, вниз по реке

Шли тесным каменным каньоном. Река имела тут сложный фарватер, но большое течение вновь обгоняло зиму, и Авлакан, свободный от ледяных оков, стремительно нес лодку.

Каждый из двоих ясно представлял всю меру той опасности, что нависла сейчас над ними. Стоило Глохлову ошибиться, отойти хотя бы незначительно от фарватера, как Авлакан тут же кинул бы лодку на камни, распорол бы ее, перевернул, покрыв людей пенной гривой бурунов. От брызг и захлестывающих стрежневых валов одежда обледенела, студено ломило руки.

За Брусьями, ровными, словно бы по отвесу падающими в реку скалами, Авлакан утихомирился. Тут не было подводных камней, и река, не убавляя быстроты, бежала широко и чисто. У берегов снова появились забереги, но тут они были малы и хрупки.