Костер в ночи

Петровых Мария Сергеевна

Вечером

Уже темнело, темнело, Заря в лесу догорела, Дневной остывает жар. Спускались мы тропкой длинной В повитый туманом яр, Заросший калиной. Из дали идет, из дали Тот мрак, где цветы пропали. Чуть дышит сонная цветь. Коснулась ты, как в испуге, Руки моей, чтоб согреть Озябшие руки. С нежностью, нежностью тайной Глядим в этот мрак бескрайный. Двоих, забредших впотьмах В осенних полей безбрежность, Не сблизят ни скорбь, ни страх, — Одна только нежность!

Заклятье

— Птица ночи, ты пересекала закат, — Чт'o там с мертвыми? Ты их видала. — Лежат. — А еще что? — Лежат и лежат без движенья, Нет для них ни рассвета, ни ветра, ни тени, Не мечтают, не ждут, не страшатся утрат — Только

вечно лежат, вечно только лежат. Та, что так мне противилась, — пусть она тоже, Пусть вот так же лежит на обманчивом ложе, Покоряясь, теряясь безвольно, глубоко, Пусть не ждет, не мечтает, лежит одиноко, Пусть бессильно, бессонно желаньем грешит, Пусть вот так и лежит — для меня так лежит!

«Уж пора полюбить огорода сиротство…»

Уж пора полюбить огорода сиротство, Птиц, уставших от неба, деревьев уродства И щербатый забор, от которого тени Меж рассветов лежат на траве, как ступени. Уж пора полюбить за рекою закаты И соседа умершего сад небогатый, Темноту, что быстрее, чем сны в сновиденье, Уведет, укрываючи доброю сенью. Уж пора приберечь хоть бы искорку зноя В этих стенах, где вечер блестит желтизною, Головою к рукам твоим тонким прижаться И вдвоем удержаться от слез, удержаться!

Из детских лет

Вспоминаю, но вспомнить всего не могу я: Тр'aвы… Даль за лугами… Кричу и ликую — Веселит меня голос, летящий куда-то. Чабрецом пахнет сено в теплыни заката. А еще? Что еще вспоминается, длится? Старый сад, где участвуют листья и лица, — Только листья и лица. Листисто и людно. А в аллее — мой смех. Не смеяться так трудно! Я бегу, окунаясь в лазурь поднебесья. Только небо в груди, а в глазах густолесье. Беготня по плотине над пеной протока Так далёко слышна, так волшебно далёко! А потом — по траве, по ступенькам балкона, Обожавшим, когда я взбегаю с разгона… Вспоминается дом, полный света весною И повсюду всегда переполненный мною, Приниканье губами к стеклу — к мирозданью — И мое — всеми силами — существованье!

«Снится лесу — лес…»

Снится лесу — лес В ливне вешнем. Май давно исчез, Но примчится, Вновь вернется он В блеске прежнем, Мне ж минувший сон Не приснится.

Прохожий

Лиловый сумрак, безлюдье поля — И только эту явь — Средь трав бескрайних молил я с болью: «Спаси меня, избавь!» И шел прохожий… Зачем — не знаю — Мне подал знак рукой. Быть может, думал — к нему взываю, Его молю с тоской. И было тихо, весь мир как сгинул, Лишь солнце шло ко сну. Сказал прохожий, когда окинул Глазами тишину: «И мне, скитаясь, взывать в печали, Без хлеба, без жилья, Я тот, чью гибель не увидали, Тот самый — это я! Мне смертью в ярах раскинут полог, Жилище — недруг сжег. Бьет час предсмертный, был сон недолог, Его разрушит Бог. Но верю в сон, что еще приснится, Обещанный судьбой. Тот сон, когда в нем блеснет денница, Я разделю с тобой». Клянясь, что в скорби нам нет разлуки Ни на единый час, Прохожий тот протянул мне руки, И спас меня он, спас! «Мгла у входа. Темень комнат…» Мгла у входа. Темень комнат. Ни о ком никто не помнит. След твой снегом запушило, Грусть метелью закружило. В этот снег поверить надо, Освежиться снегопадом, Затениться тенью нежной, В тишине притихнуть снежной.

В тревоге

Ищи, скиталец жалкий, во снах пропитанья! Уже любою мглою кормиться не стыдно… Что значат слезы, если не слышно рыданья? Что значит мирозданье, коль Бога не видно? Придите все, кто в скорби, в тревоге, в смятенье! Пускай вас будет много, чтоб я между вами Душою затерялся, — где вы и где тени, Не ведал бы, теснимый бессчетными снами. Чтоб лиц как можно больше, чтоб всюду лишь лица И руки, чтоб заполнился город бескрайный!.. Все кончится сегодня, ничто не продлится, Не стало ни одной неразгаданной тайны!.. Нам надо торопиться, сойтись надо вместе, Поговорить, решиться, не упустить срока, Чтобы потом не ждать уж ни знака, ни вести, Чтобы исчезнуть слепо в печали глубокой…

Одиночество

Смиряет

ветер над крышей Свои ночные полеты. Не виден мир и не слышен, Но вижу и слышу что-то. Там кто-то, будто из бездны, Ко мне простирает руки, Там голос, мне неизвестный, Но я ль не знал этой муки! На крик во мрак выбегаю. Тиха, безлюдна дорога. Кругом лишь темень ночная. Откуда ж в сердце тревога? Лишь мглистой березы трепет. В ночи примстилось, быть может… Никто никого не встретит И никому не поможет!

Солдат

Воротился служивый из похода весною — Колченогий, недужный, с перебитой спиною. Был он пулями злыми исхлестан, простеган, Не ходил он иначе, как только с подскоком. Стал потешником горя, скоморохом недоли, Забавлял мимо шедших каждым вывертом боли, И страданий притопом, и печалей приплясом, И замедленной муки лихим выкрутасом. Дотащился до дому: «Эй, проваливай живо. Не работник ты в поле, хоть и скачешь ретиво!» Он добрался до кума, что в костеле звонарил, Тот узнать не подумал, было чуть не ударил. Постучался он к милой, а та рассмеялась, И плечами и грудью, хохоча, сотрясалась. «Как в постели с калекой танцевать мне до смерти? Лишь на треть человека, а прыжков на две трети! Мне твои переплясы не милы, не любы, На усах твоих жестких не уснут мои губы! За тобой не угнаться, скачешь к самому небу! Уходи куда знаешь, не кляни и не требуй!» Вдаль пошел по дороге и пришел он к распятью: «Иисус деревянный, не возьму я в понятье, — Чьей рукой, точно на смех, ты вытесан, Боже? Красоты пожалели и дерева тоже. Кто тесал твои ноги, безумец незрячий? Ходишь, видно, вприскочку, не можешь иначе. Ты такой никудышный, такой колченогий, — Мне товарищем добрым ты был бы в дороге». Слыша это, распятый на землю спустился. Тот, кто вытесал Бога, знать, рассудка решился: Руки — левые обе, ноги — правые обе. …Как ходить, Иисусе, при твоем кривостопье? «Я из хворой сосенки, но хожу я не худо, Вечность пехом пройду я, недалеко дотуда. Мы пойдем неразлучно единой дорогой — Что-то от человека и что-то от Бога. Можно горем делиться, мы разделим увечье, Изубожены оба рукой человечьей. Кто смешней — ты ли, я ли, — ни один не уступит, Первым кто рассмеется, тот первым полюбит. Подопрешь меня телом, а тебя я сосною. Пусть вершится, что должно, над тобою и мною!» Взявшись за руки крепко, пошли без промешки То неспешным подскоком, то хромою пробежкой. Сколько времени длилось пребыванье в дороге? Где часы, что отмерят безмерные сроки? Дни сменялись ночами, исчезая в безвестье, Миновало бесполье, безречье, безлесье, Вдруг нагрянула буря, все во мраке пропало, И ни проблеска солнца, ни звездочки малой… Кто там, ночью идущий по вьюжным наметам, Так божественеет, человечнеет — кто там? Два господних калеки, два миляги — вот кто это Шли какой-то припляскою в мир не какой-то. И один шел в веселье, и другой в беспечалье — Возлюбили друг друга и счастливы стали. Ковыляли на пару, плелись как попало, И никто не постигнет — что в них так ковыляло? Колтыхали вприскочку, нескладно, нелепо, И вот доскакали до самого неба!

Леопольд Стафф (1878–1957)

Нике Самофракийская

Реет музыка в складках одежды легчайшей. Недоступен для птицы полет твой великий, О богиня триумфа, — сквозь время все дальше Ты уносишься, Самофракийская Нике! Хлещешь крыльями воздух и в вихре полета Лавры славы несешь. Не хочу их нимало. Лишь тому я завидую, ради кого ты Напрочь голову в дальних веках потеряла.

Минута

Минует? Что поделать с нею! На то она ведь и минута. Покинет, становясь ничьею, Как облака, меняясь круто. Минуте, в измененьях скорых, О предыдущей помнить поздно; От века плещутся в озерах, Сменяясь, девушки и звезды.

Юлиан Тувим (1894–1953)

Квартира