Костёр в сосновом бору: Повесть и рассказы
Шрифт:
Попробуйте удержитесь, если сможете. Вика не удержалась.
И надо же было, чтобы в это время под окном проходил тот самый скандальный старичок, которого Митька окатил из брандспойта.
Просто фантастика какая-то, как везло этому старичку на водные процедуры!
Пять миллионов жителей в Ленинграде, а бомба упала на голову этому старичку.
Если быть точным, не на голову, а на плечо, но это особого значения не имеет, потому что окатило его здорово.
Что тут сделалось!
Старичок поднял такой крик, такой скандал, что и рассказать трудно. А когда всё звено в полном составе, с рыдающей Викой во главе, предстало перед ним в директорском кабинете, он узнал Митьку.
— Я нечаянно, — шепчет Вика сквозь слёзы, — простите меня, я не нарочно.
— Это заговор! — кричит старичок. — Никакого прощения! Требую сурового и примерного наказания.
— Честное пионерское, я не нарочно, — говорит Вика, рыдая.
— Один из брандспойта хлещет, другая из окна обливается! Одна шайка-лейка, — бушует старичок. — Требую сурового наказания!
Директор и старшая пионервожатая извинились от имени школы перед пострадавшим и обещали примерно наказать виновных. И наказали. Примернее уж некуда.
«Светлячков» не взяли в поход.
Один за всех, и все за одного.
24. Костёр в сосновом бору
Когда Митька и Лёшка посвятили в свой план всех остальных, наступила какая-то странная, громкая тишина. Громкая потому, что каждому слышно было, как бухает его сердце.
Всё опальное звено плюс Колька-Николенька стояло в дальнем углу школьного сада, под тем самым тополем, где недавно ещё Мишка тренировался на акробата, и молча таращились друг на друга.
И глаза у всех горели фиолетовым огнём, а у Мишки рыжим.
— А если родители узнают? — шепчет Колька.
— А как? — говорит Лёшка.
— А потом? Потом-то узнают? Со мной мама не знаю даже, что сделает, — шепчет Колька.
— Потом пусть! Потом можно чего хочешь вытерпеть! — говорит Митька. — Главное, понимаешь, чтобы сейчас не узнали.
— Ох и здорово! — шёпотом кричит Нина Королёва.
— Вот это да! Блеск! — криком орёт Мишка.
— Ой, мальчики… — говорит Вика Дробот и, как обычно, начинает капать слезами.
— Что такое? Ты чего это? — спрашивает Лёшка.
— Ой, мальчики… А я уже всё папе рассказала, — плачет Вика, — он обещал в школу пойти, попросить…
— Эх ты! — кричит Мишка. — Опять всё из-за тебя срывается!
Но тут Вика в голос! Лёшка нахмурился, что-то про себя прикинул, рубанул рукой воздух.
— Тихо! — говорит. — И ты, Дробот, не реви! Тут что главное? Быстрота и натиск тут главное! А ну пошли к твоему отцу!
— Зачем? — спрашивает Вика сквозь слёзы.
— Затем. Надо его задержать, чтобы не ходил в школу. Нас всё равно простить невозможно. Только план провалится. Мы придём и скажем, что нас простили и берут в поход.
— Нет, — говорит Вика, — так я не могу. Это будет враньё.
Лёшка задумался. И все задумались. А потом Мишка говорит:
— Правильно — это будет враньё. Только это будет враньё не на всю жизнь, а на один день. Потому что, — говорит, — завтра утром, перед тем как из дому уйти, ты своему папе оставишь на видном месте записку. И там всё расскажешь. Мы тоже подпишемся. И тогда уже вранья не будет, а будет правда.
— Ух ты, — говорят все с облегчением. — Во Мишка! Во голова!
Все засмеялись будто бы радостно, все задвигались, но как-то не слишком весело, а суетливо, потому что в душе каждый был не очень-то уверен, что из вранья так просто сделать правду.
Но так уж хотелось в поход, таким он был долгожданным — целый год о нём мечтали, что каждый немножечко поборолся сам с собой и укоры совести победил. Или сделал вид, что победил. Для самого себя.
Викин папа распахнул дверь, пропустил ребят в комнату и заулыбался. В руках он держал кисть, а штаны его были перепачканы краской — Викин папа работал.
— Ага! Явились, малолетние преступники! — говорит. — Ну ладно уж, можете плясать, потому что я…
— Не надо! Уже не надо никуда ходить! Нас и так простили и берут в поход! Ладно уж, говорят, только чтоб в последний раз обливать прохожих, — перебивает его Лёшка до того неправдивым голосом, что самому ему и всем остальным стало противно.
Викин папа удивлённо вскинул брови и уставился на Лёшку. Потом по очереди поглядел в глаза каждому. И каждый не выдержал, опустил голову.
— Вот оно что, — каким-то странным голосом говорит Викин папа. — Вот оно, выходит, какие дела! Амнистия вам, значит, вышла, прощение то есть…
— Ага, прощение, — говорит Лёшка и делается такого же цвета, как собственный галстук на шее, а глядя на Лёшку, краснеют и все остальные.
— Да-а, — тянет Викин папа, — не знал я, что вы такие…
— Какие? — спрашивает Митька, и сердце у него обмирает.
— Такие… невиновные теперь люди, — усмехается Викин папа и поворачивается к ребятам спиной. — Ну что ж, — говорит он не оглядываясь, — счастливого вам пути. Идите, гуляйте пока, мне работать надо.
И ребята тихонько, на цыпочках вышли. И как-то неловко им было глядеть друг на друга.
Сбор для всего отряда был назначен у подъезда школы в восемь часов. «Светлячки» плюс Колька пришли в половине восьмого. Только не к подъезду, а под арку дома, что напротив школы. Одеты они были по-походному, с рюкзаками за спиной. Правда, вид у них был совсем непраздничный — лица хмурые, невыспавшиеся какие-то.
— Записку оставила? — спрашивает Мишка Хитров.
— Оставила, — отвечает Вика.
— Ну вот что, — деловито говорит Лёшка, — нам нужен связной. Без связного мы пропадём. Он нас должен со всем отрядом незаметно связывать, чтоб никто не догадался. Кто в нашем классе самый хитрый?
— Ясно кто, — говорит Мишка, — Лисогонов, ух какой хитрющий.
— Правильно! А в нашем звене самая незаметная Нина Королёва. Вот и надо, чтоб она с Лисогоновым связалась и всё ему объяснила.
— Это почему же я самая незаметная, — обижается вдруг Нина, — моя мама говорит, что у меня глаза, как фонарики!