Костер
Шрифт:
— Что ж тебе, папаня, пристяжной прыгать? Иди на середину.
— Ничего, — бойко отозвался Илья, — мы народ нетяжелый, нам что пеньки, что кочки. А у тебя подошвы привыкли, поди, к асфальту.
Матвей увидел, как оба они повели глазами на его туфли, и взгляд отца напомнил ему Евдокима, а взгляд Антоши — Евдокимовых внучат.
— В Дегтярях Евдокима видел. Велел тебе кланяться, — сказал он.
Илья махнул рукой как на нестоящее дело.
— Не говорил тебе — в колхоз не собирается? — спросил он, посмеиваясь.
—
— Какое! На весь сельсовет один такой остался — Евдоким. Как осень — записываться, как весна — раздумал.
— Да ведь он беден? — удивился Матвей.
— Мышей в избе не осталось. Ну, а все одно: упрется — не переломится. Карактер!
Илья приостановился, обдумывая — не молвить бы лишнего.
— Дал бы чемодан Антону, устал, чай, нести, — сказал он заботливо и вдруг решил кончить свою мысль так, как она пришла в голову: — Евдоким на детей рассчитывает — будет, мол, с сыновьями в покое жить. Да не всякий сын на старость печальник. Не больно детки ждут к себе…
Матвей только глянул вбок, поймал выжидательный, прицеленный на него глаз отца и громко спросил забежавшего вперед братишку:
— Как пойдем, Антоша?
— Сейчас за мной по стежке, прямо на новый выгон, — показал мальчик, сворачивая в мелкий частый осинник.
Двинулись гуськом по просеке, устланной с осени глянцем черных пятаков листвы. Ноги с чавканьем отжимали из-под мягкого настила воду, которая зеркальцами держалась в следах, пестрея отражениями солнечных пятен и бледно-зеленых стволиков осин.
Тут что есть мочи насвистывало и верещало множество разных пичужек, то перепархивая внутри жидких крон, то пулями простреливая узкую синюю полоску неба над головами. Весна обратила жизнь скудного клина мелколесья в звонкий, цветистый праздник, и незаметно Матвею опять стало хорошо на сердце, и недовольное чувство, что отец с первых слов начал клонить разговор к деньгам, прошло.
Они выбрались из леса на чистую низину, поросшую высокой уже травой. Поперек их пути тянулась глубокая канава с черной водой на дне и буграми вынутой торфяной земли. Матвей не узнал этого места, хотя отсюда уже начинались коржицкие угодья.
— Колхоз наш осушает, — сказал Илья. — Второй год, как стадо сюда гонять начали, а то ведь, помнишь, трясина была, не пролезть…
— Ну, давай, папаня, руку, — с веселой улыбкой сказал Матвей, когда все трое взошли на бугор и надо было прыгать через канаву.
— Не-ет, — также весело отмахнулся отец, — я еще резвый!
Антоша первым легко перескочил до самого гребня противоположной насыпи и побежал книзу по стежке.
За ним прыгнул Илья Антоныч. Но до бугра насыпи он не допрыгнул, сдвинул подошвой землю к краю, она посыпалась в канаву, он пополз, припал на колено и схватился руками за бугор.
Матвей перепрыгнул следом за ним, бросив чемодан далеко вперед, и крепко подхватил отца под локти.
—
— Ступай вперед, папаня, тут узко, — сказал Матвей и пропустил отца вперед по тропке, непонятно для себя испытывая перед ним неловкость.
Когда он увидел отца со спины — его лопатки, как у мальчика, уголками выпирающие на полинялом пиджаке, его тоненькие шейные мышцы с запавшей под затылок ямкой между ними, — у него защипало в горле, и он быстро повторил, чтобы отец вдруг не обернулся:
— Иди! иди! Я за тобой…
Только тут он понял, что отец состарился, что, наверно, он уже непоправимо болен и что вряд ли долго будет болеть. Первый раз в жизни Матвей почувствовал к нему острую жалость и впервые сказал про себя, что ведь папаня-то у него один на всем свете.
Пройдя несколько шагов в этих нечаянных мыслях и поборов совсем новое для него волнение, он спросил:
— Много ль ты, папаня, задолжал, с коровой-то?
— А четыре сотни аккурат! — мигом выкрикнул Илья тонким своим голосом и повернул к сыну дрожавшую голову.
— Иди, иди, — повторил Матвей, — мокро тут по сторонам. Он видел, как забеспокоил отца его вопрос, — Илья даже прихрамывать стал больше, и плечи передергивались у него, словно надо было расправить тесную одежду, пока наконец ему стало невтерпеж и он спросил вполоборота:
— А сколько ты мне, Матвей, привез?
Матвей долго шел молча, прикидывая, что же ответить.
— Полторы сотни, папаня, — проговорил он неторопливо.
Отец с такой быстротой повернулся назад, что Матвей чуть не наступил ему на ноги.
Они стояли плотно друг против друга, и перед Матвеем зажглись на один миг знакомые с детства белые точечки в глазах отца, но тотчас и погасли. Все лицо Ильи Антоныча неожиданно зарябилось жидкими морщинами, как у просливой старушки, и он выдохнул с болью:
— Ну хоть две сотни с половиной, сынок, а?..
Антон первым взбежал на крыльцо с криком:
— Пришли!
Перепрыгнув через порог горницы, остановился, восхищенно вытаращил глаза на мать, сказал вдруг тихо:
— Идет… — и замер с открытым ртом, не решившись назвать брата просто Матвеем, а по-другому не выходило.
Мать второпях отставила кочергу, прикрыла печь заслонкой, сдернула с плеча измятый рушник, наскоро вытерла руки. Лидия, сидевшая у стола, привскочила, сунулась лицом к зеркалу на стенке, стала быстро подбирать седоватые волосы с висков на затылок, под тяжелый, еще сплошь вороной узел.
Матвей с отцом помедлили перед избой. Она казалась Матвею низенькой, дряхлой рядом с той, которая жила в памяти. И ворота и двор — все точно сжалось. Не потому ли, что Матвей давно уж москвич и глаз привык к большим меркам?