Кости в стене
Шрифт:
Мы ехали по нашей улочке в молчании, наблюдая, как привычный утренний туман потихоньку развеивается над извилистой гладью Миссисипи. Мама вырулила на шоссе и ахнула.
В зеркале заднего вида я увидел, как расширились её глаза.
Она ударила по тормозам. Машина вильнула, и ремень безопасности больно врезался мне в грудь. Раздался пронзительный скрежет металла, затем гудок, и следом – оглушительный взрыв стекла. Осколки разлетелись во все стороны. Сердце рванулось в горло и задушило мой крик.
Звук и движение слились воедино.
Дверь рядом со мной смялась и с хрустом впечаталась
Первое, что я услышал, очнувшись, – ритмичный писк. Нога сразу же запульсировала, словно отбойный молоток. Я попытался пошевелить пальцами ног, но не смог. Глаза слипались, но открывать их мне всё равно не хотелось. Каждая моя клеточка утопала в боли, словно все кости в теле полностью переломали.
Кто-то сжал мою ладонь. Ладно, возможно, рука ещё цела. Я разлепил веки и посмотрел вверх.
– Мама? – прохрипел я.
Она сидела рядом и держала меня за руку, встревоженная, но невредимая:
– Я здесь.
Моя нога, зафиксированная гипсом, висела на каком-то ремне, прикреплённом к больничной койке. К моему телу тянулось множество трубок и проводов. Слёзы текли по моим щекам:
– Я больше не смогу играть в духобол.
Вот и всё, что я смог сказать. Внутри меня боролись страх и гнев. Как это произошло? За что?
Но мама только сильнее сжала мою ладонь. Вместо привычной улыбки, которую она всегда дарила мне, когда я болел, я увидел на её лице печаль:
– Ты жив. И ты поправишься. Остальное неважно.
Она вложила в мою ладонь что-то прохладное и гладкое. Это был Назар Бонджук, её амулет, яркий сине-белый стеклянный глаз, защищающий от зла. Она привезла его из Турции с одной из конференций, посвящённых исследованию истории оккультизма, и с тех пор никогда не снимала.
– Тебе это нужно больше, чем мне.
– Но зачем? В больницах полно сигилов, – Усилием воли я заставил себя немного приподняться.
Её шея, обычно украшенная блестящим Назаром, теперь выглядела бледной и уязвимой. Мама бросила взгляд на широко распахнутую дверь в палату и затем снова посмотрела на меня:
– Я должна идти. И я люблю тебя, помни об этом.
В последний раз сжав мои пальцы, она встала и вышла за дверь.
Сердце часто забилось где-то в районе горла. Почему она оставила меня здесь? Одного? В таком состоянии? И почему, во имя Соломона, отдала мне свой амулет? По телу пробежала новая волна боли, и я откинулся на жёсткую больничную койку, вдыхая тошнотворный запах антисептика.
Я перевёл взгляд с загипсованной ноги на трубки, торчащие из моей руки, и затем – на окно. Большие замысловатые символы покрывали стекло – символы экстрасенсов, на порядок сложнее любых печатей, которые я умел рисовать. В больницах серьёзно относились к призрачной угрозе, особенно здесь, в Новом Орлеане – самом паранормальном городе Америки. Им приходилось. Если хоть один обезумевший дух прорвётся сквозь повреждённый оберег или сигил, угаснет дюжина и больше жизней – и то при условии, что федеральные экстрасенсы доберутся вовремя. Я поглядел на знакомую нишу в стене напротив моей койки. В палате моей бабушки, в которой она скончалась, была точно такая же. Небольшой молитвенный уголок: Библия
Если кто-то умирал и не хотел уходить в мир иной, больничные экстрасенсы были готовы помочь усопшему, вне зависимости от того, какую религию он исповедовал при жизни. Но только если дух задерживался дольше положенного. Большинство сразу переходит грань. Когда же этого не происходит, начинаются проблемы и вызывают федералов. Я поёжился.
– Кто оставил её открытой?
В палату прошла медсестра. Недовольно цокнув языком, женщина закрыла за собой дверь. Увидев, что я не сплю, она поспешила к моей койке и проверила пищащий аппарат:
– Ты прямо-таки в рубашке родился, милый. Твой отец ужасно обрадуется, когда узнает, что ты пришёл в себя.
Без дальнейших объяснений она вышла. Я не знал, сколько времени провёл без сознания. Дни? Или даже недели? Наверное, мама ушла отдохнуть, и теперь настал папин черёд дежурить у постели сына. Это имело смысл.
Я надел мамин амулет на шею и заправил его под больничную сорочку.
Через несколько минут появился папа с красными, опухшими от слёз глазами.
– Всё хорошо, пап, – прохрипел я, с трудом пропуская слова через пересохшее горло. – Я в порядке. – Я посмотрел на свою искалеченную ногу и поморщился. – Ну, почти.
Он сел рядом и взял меня за руку. Ту самую, которую только что выпустила мама.
– Мама пошла домой отдохнуть? Она выглядела уставшей.
Отец тяжело сглотнул:
– Мама… – Его голос надломился. – Она не справилась.
– Не справилась с чем? Она только что была здесь.
Он откинул липкую прядь с моего лица:
– Она умерла, Алекс.
У меня засосало под ложечкой. Как же так? Разве это возможно?!
– Но она только что была здесь, – я приподнял руку, сплетённую с папиной. – Держала меня за руку. Вот за эту.
Он крепче сжал мои пальцы:
– Она погибла в автокатастрофе, сынок. Три дня назад.
Мир вокруг помутнел от слёз. Она не могла умереть.
Она же была здесь, держала меня за руку.
Ведь держала?
Глава вторая
Мир остался прежним. Та же река. Те же болота. Те же туманы. То же серое небо. Незаметно для меня промелькнуло лето. Я провёл его в лекарственном дурмане, восстанавливаясь после операции на бедре. Мои раздробленные кости собрали буквально по кусочкам. Теперь же я возвращался домой, чтобы собрать свою раздробленную жизнь.
Последние тёплые ветра шелестели в верхушках деревьев, заставляя слегка подёрнутые желтизной листья танцевать в утреннем свете. Мы с отцом проехали мимо Офиса городских экстрасенсов Садового района – наши соседи обращались сюда, когда до федералов было не достучаться, – а затем и мимо массивных ворот кладбища «Лафайет № 1», последнего маминого пристанища. Кованое железо створок причудливо изгибалось в многочисленных и замысловатых сигилах. На кладбище «Лафайет» уже давно не осталось места для новых могил, но папины прадедушка и прабабушка в своё время устроили на этой земле семейный склеп. Как раз то, о чём всегда мечтала моя мама, – упокоиться в «городе мёртвых». Нет.