Костры амбиций
Шрифт:
Она опустила глаза долу и начала вздрагивать в беззвучных рыданиях. Немедленно рядом с нею вырос широкоплечий коренастый мужчина. Это был Реймонд Радош, произносивший речь во время панихиды.
Снова всхлипы. Мак-Кой быстро отошел и направился к выходу. Фэллоу дернулся было за ним, но круто развернулся. Теперь материалом была Мария Раскин.
Радош так крепко обнимал вдову, что огромные плечи ее траурного одеяния поднялись горбом. Ее всю перекосило.
— Ничего, все в порядке, золотце, — говорил Радош. — Вы храбрая девочка, и я хорошо понимаю ваши чувства, ведь мы с Арти так много вместе испытали. Мы давно, давно вместе, еще с тех пор, когда вас, наверное, еще и на свете не было. И вот что я вам
Он подождал какого-нибудь одобрительного слова.
Вдова Раскин преодолела свое горе. Иначе ей было не вырваться из объятий пылкого скорбящего.
— И особенно вы, Рей, — проговорила она. — Вы знали его лучше всех и потому сумели высказать все как надо. Я знаю: Арти там будет спокойнее после всего того, что вы сказали.
— Ну уж, ну уж! Спасибо вам, конечно, Мария. Вы знаете, когда я говорил, у меня Арти прямо перед глазами стоял. Мне не приходилось думать, что сказать. Все само выходило.
Наконец он отошел, и Фэллоу выступил вперед. Вдова улыбнулась ему, правда немного растерянно, потому что она не знала, кто он.
— Меня зовут Питер Фэллоу, — представился он. — Как вы, может быть, знаете, я был с вашим мужем, когда он умер.
— А, да, — сказала она, недоуменно на него глядя.
— Я только хотел, чтобы вы знали, — продолжил Фэллоу, — что он не страдал. Он просто потерял сознание. Раз — и все… — Фэллоу коротко развел руками. — Я хотел, чтобы вы знали, что все возможное было сделано — во всяком случае, мне так кажется. Я пытался делать искусственное дыхание, и очень быстро прибыла полиция. Я знаю, как мучительны такого рода сомнения, и я хотел, чтобы вы знали. Мы как раз только что чудесно пообедали и вели чудесную беседу. Последнее, что мне запомнилось, — это замечательный смех вашего мужа. Без всякой утайки должен вам сказать, что бывают кончины хуже; ваша потеря ужасна, но это не был ужасный конец.
— Благодарю вас, — сказала она. — Вы очень добры, хорошо, что вы мне об этом рассказали. Я так ругала себя за то, что была далеко, когда он…
— Что вы, не надо, — сказал Фэллоу,
Вдова Раскин подняла взгляд и улыбнулась. Фэллоу заметил блеск в ее глазах и необычный изгиб ее губ. Надо же, способна облечь кокетством даже вдовью благодарность.
Не меняя тона, Фэллоу проговорил:
— Я случайно заметил, что с вами только что говорил мистер Мак-Кой.
Улыбалась вдова, чуть приоткрыв губы. Сперва завяла ее улыбка. Затем сомкнулись губы.
— Вообще-то я и разговор ваш случайно подслушал, — сказал Фэллоу. Потом, глядя радостно и дружелюбно, с роскошным британским выговором он произнес:
— Я понял так, что во время того злосчастного инцидента в Бронксе вы были с мистером Мак-Коем в его машине.
Глаза вдовы превратились в пару горящих угольков.
— И я надеялся, что вы мне расскажете, что, собственно, тогда случилось.
Еще секунду Мария Раскин пристально на него смотрела, затем сквозь зубы процедила:
— Слушайте-ка, мистер… мистер…
— Фэллоу.
— Сволочь ты, вот кто. Это похороны моего мужа, и я не желаю тебя здесь видеть. Ясно? Убирайся вон.
Она повернулась и пошла к кружку, где стоял Радош с какими-то еще синими костюмами и черными платьями.
Выходя из похоронной конторы Гарольда А. Бернса, Фэллоу весь трепетал, распираемый только что полученным знанием. Статья существовала у него уже не только в голове, он ощущал ее кожей, солнечным сплетением. Она пронизывала не только каждый нерв в его теле, но и каждый его дендрит и аксон. Как только он доберется до компьютера, статья сама потечет из-под пальцев — уже сформировавшаяся, готовая. Ему не придется посредством всяческих экивоков, предположений и соображений намекать на то, что эта красивая, а теперь и баснословно богатая веселая молодая вдова Мария Раскин — та самая Таинственная Брюнетка. Мак-Кой сам за него сказал это. «…там со мной — ты мой единственный свидетель!» Вдова Раскин поджала губы, но она ведь не стала отрицать этого. Не отрицала и тогда, когда великий журналист… когда великий Фэллоу когда я… я… я — ну конечно же! Он напишет от первого лица. Еще одна эксклюзивная статья и снова от первого лица, как «СМЕРТЬ ПО-НЬЮ-ЙОРКСКИ». Я, Фэллоу, — господи, как он томится, вожделеет к компьютеру! Статья уже у него в мозгу, в сердце, чуть ли не в чреслах.
Однако он заставил себя остановиться в вестибюле и списать фамилии всех тех избранников судьбы, что оказались поблизости и пришли засвидетельствовать свое почтение прелестной вдове кормчего кошерного парома в Мекку, даже не подозревая при этом, какая драма разворачивается прямо перед их похотливыми носами. Ничего, скоро узнают. И все это я — я, Фэллоу.
На тротуаре у выхода из вестибюля группками стояли все те же блистательные персонажи, в большинстве своем пустившиеся друг с другом в разговоры, — экзальтированно-улыбчивые, многоречивые; в Нью-Йорке люди без этого никак не могут, особенно когда произошло нечто, послужившее подтверждением высоты их общественного статуса. И похороны здесь не исключение. Огромный детина кантор, Мирон Браносковиц, говорил или, вернее, внушал что-то некоему сурового вида господину постарше, чье имя Фэллоу только что выписал из книги посетителей, — Джонатану Бухману, директору фирмы грампластинок «Коламбия рекордс». Кантор был до чрезвычайности воодушевлен. Его ладони трепетали в воздухе. Бухман слушал, совершенно парализованный певучим фонтаном недержания речи, который нескончаемо бил и струился, струился и бил ему прямо в физиономию.
— Нет проблем! — восклицал, почти выкрикивал кантор. — Проще простого! Я уже записал кассеты! Я могу все, что делал Карузо! Завтра же вам их пришлю! У вас есть визитная карточка?
Последнее, что Питер Фэллоу наблюдал перед уходом, это как Бухман выуживает из специального, крокодиловой кожи, элегантного футлярчика карточку, а кантор Браносковиц тем же восторженным тенором приговаривает:
— И Марио Ланца тоже! Я записал весь репертуар Марио Ланца! Я пришлю вам, пришлю!
— Я, собственно…
— Нет проблем!
29
Рандеву
На следующее утро Крамер, Берни Фицгиббон и двое следователей, Мартин и Гольдберг, сидели в кабинете Эйба Вейсса. Он собрал нечто вроде коллегии. Вейсс сидел во главе обширного орехового стола заседаний. Фицгиббон и Гольдберг слева, Крамер и Мартин справа. Обсуждался вопрос, как подать большому жюри дело Шермана Мак-Коя. Доклад, который делал Мартин, Вейссу не нравился. Крамеру тоже. Время от времени Крамер бросал взгляд на Берни Фицгиббона. Видел он только маску мрачной ирландской бесстрастности, но она как бы радировала на коротких волнах: «Вот! Говорил я вам».
— Минуточку, — перебил Вейсс. Он обращался к Мартину. — Объясните еще разок, где вы откопали тех двух типов.
— Подметали крэкеров, — сказал Мартин.
— Подметали крэкеров? — удивился Вейсс. — Что это, к дьяволу, значит — подметать крэкеров?
— Подметать крэкеров — ну, это то, чем мы теперь все время занимаемся. Отойдите на несколько кварталов и увидите там столько продавцов крэка, что это уже не улица, а какой-то блошиный рынок. Многие здания стоят пустые, а из других, где еще живут, люди боятся за дверь выходить, потому что на улице нет никого, кроме тех, кто продает крэк, кто покупает крэк и кто курит крэк. Ну, мы их и подметаем. Подъезжаем и забираем все, что шевелится.