Костры партизанские. Книга 1

Селянкин Олег Константинович

Когда Виктор сел за стол, тетя Аня рассказывала о том, что минувшей ночью вдруг ушел куда-то аспид-староста и до сих пор не вернулся. Чтоб черти ему обе ноги перешибли! Клава слушала тетку, а сама косилась восторженными глазами на Виктора.

Боясь выдать свое торжество, он поторопился встать из-за стола:

— Пойду дрова колоть.

Виктор ушел, а тетя Аня, посудачив еще о своих деревенских делах, посетовав на бесчеловечность немцев, вдруг сказала:

— А он у тебя ничего. Из себя пригожий и, видать, работящий.

Только почему это, Кланя, вы порознь спите? В наше время муж с женой по ночам завсегда вместе были.

Клава залилась краской и еще проворнее стала убирать со стола остатки еды и чайную посуду.

Тетя Аня осталась ночевать и забралась на печку, сказав, что ей тут привычнее. Перед сном она долго молилась, почти касаясь лбом половиц, а Виктор, поглядывая на нее, думал, где сегодня ему улечься: в горнице — Клава, тетя Аня оккупировала кухню. И вдруг Клава позвала, позвала в тот момент, когда он уже хотел идти на сеновал:

— Витя, ты где? Иди спать.

Он вошел в горницу, где бывал до этого только раз, когда осматривал дом. Клава, которая уже лежала в кровати, сдвинулась к самой стенке, рукой подозвала его к себе и прошептала:

— Ложись со мной, иначе неудобно: мы — муж и жена.

Какое-то время он лежал неподвижно. Потом придвинулся к Клаве, стиснул ее так, что она почти вскрикнула.

Может, с минуту неистовствовал и вдруг заметил, что Клава плачет. Зажимает рот руками, чтобы заглушить всхлипывания, и беззвучно плачет. Обреченно плачет. И тогда он понял, что желание уберечь его от беды, которая в это тяжелое время всегда дежурила у человека за спиной, заставило Клаву позвать его к себе. Понял и то, что она ни за что не закричит, не позовет тетю Аню на помощь; все стерпит, оберегая его жизнь.

Виктор не нашел слов, чтобы выразить свое раскаяние. Лишь пробурчал, отвернувшись:

— Не бойся, не трону.

Вот и лежали они на одной кровати, под одним одеялом. Притворялись спящими, а сами ловили малейшее движение, даже приглушенный вздох друг друга.

Прокричали третьи петухи. Виктор встал, оделся. Клава, как и полагается настоящей жене, тоже немедленно встала, начала заправлять постель. Когда она вышла на кухню, Виктор уже держался за ручку двери.

— Уходишь? — спросила она, выйдя за ним во двор.

Он кивнул.

— Куда?

Действительно, куда он пойдет?..

— А дед Евдоким? Афоня? Тетя Аня?

За этими именами слышались вопросы: «Что я скажу им? Они ведь обязательно спросят, почему ты исчез так внезапно? Неужели тебе наплевать, что обо мне будут думать люди?»

Ответить сейчас на эти вопросы — значило распахнуть свою душу, а в ней такое творилось… Он только сказал вдруг осипшим голосом:

— Я еще приду.

И ушел по дороге, которая, по жиденькому мосточку перескочив через речку, круто свернула к лесу и врезалась в него. На дороге глубокая колея, где тускло поблескивает вода, оставшаяся от недавних дождей, и попадаются листья. Засохшие, сморщившиеся. Никому не нужные.

Таким одиноким листиком и чувствовал себя Виктор.

Думы до того мрачные и так они поглотили его всего, что не заметил, как поравнялся с немцем-мотоциклистом. Тот издали увидел парня, который брел по дороге, как слепой. Увидел и терпеливо ждал: сколько ни бился — не заводится мотоцикл; может, оживет, когда этот парень раскатит его под горку?

Русский не сдернул с головы кепку, это уже нарушение вежливости, за это полагается наказание, и немец, приподнявшись в седле мотоцикла, ударил Виктора кулаком в челюсть. Ударил по-боксерски сильно и точно — Виктор рухнул в канаву.

— Толкать! — приказал немец, когда русский направился к нему, выбравшись из канавы.

Не посмотрел немец на русского парня, и поэтому Виктор спокойно выстрелил ему в затылок.

Первой мелькнула мысль — бежать! Но Виктор тут же подумал: если бросишь немца на дороге, то его обязательно найдут и тогда расстреляют людей из ближней деревни. Может, Клаву, деда Евдокима, Афоню… Взвалив немца себе на спину, он за спешил в лес.

Только вздохнул облегченно, сбросив тело немца на землю, как сзади кто-то спросил:

— Ты всегда так? Сам убиваешь, сам и хоронишь?

Виктор отпрянул к ближайшему дереву, прижался к нему спиной и оглянулся, пытаясь вытащить из кармана пистолет, зацепившийся за подкладку. Однако ни в голосе, ни в глазах двух этих людей, одетых в потрепанные красноармейские гимнастерки, не было ничего угрожающего. Они просто с любопытством рассматривали Виктора. Правда, их руки лежали на немецких автоматах, висевших на груди. В глазах одного из этих людей Виктор угадал даже одобрение своему поступку и осмелел, не попросил, а скорее приказал:

— И мотоцикл надо утащить в лес. Чтобы невинные мирные жители не пострадали.

Мотоцикл затащили в чащобу, завалили ветками. А немца, сняв с него оружие, просто сунули головой в какую-то яму.

— Волки похоронят по первому разряду, — сказал чернявый, назвавшийся Гришкой, и тут же спросил: — А ты кто такой будешь?

Виктор уже понял, что перед ним два солдата, отбившиеся от части, и выпалил:

— Лейтенант, к своим пробиваюсь.

Солдаты переглянулись.

— Не верите? Вот и пистолет, и медаль сохранил.

На пистолет они даже не взглянули, зато медаль потрогали с уважением и почему-то вздохнули, опять переглянувшись.

— Нехай ты — лейтенант… В прятки играть не будем. Я и мой напарник. Юрка, так сказать, разведка нашего отряда. К нам примкнешь или самостоятельную тропку топтать намерен?

Виктор был рад встрече, он опять почувствовал себя не одиноким листиком, которым играет ветер, и лишь для вида, чтобы замаскировать свою радость, спросил: