Костры партизанские. Книга 2
Шрифт:
— Слышь, Мыкола, а я тут новый тайник для тебя оборудовал, может, туда пойдем? Есть пустующая хата, на самой околице, до леса — рукой подать… С самой осени пустует, вот я и оборудовал ее для таких тайных гостей, как ты…
Хата, стоящая вблизи леса, — что может быть лучше? Но усталость была столь велика, что Мыкола только и сказал, поднимаясь по лестнице на сеновал:
— Завтра взгляну на нее, завтра…
Зарылся в сено, даже запахов его дурманящих не почувствовал, и сразу будто в какую-то бездонную ямину ухнул.
Проснулся внезапно и сам не зная от чего.
Луна оловянной тарелкой висела на небе, заливая мертвящим светом пятачок двора, и Мыкола отчетливо увидел семь полицаев, стоящих кучкой и глядевших на сеновал, где он прятался. С ними был Птаха, тихо говоривший что-то. Мыкола понял: случилось то самое, неотвратимое, о чем не раз предупреждал Юрка. Понял — страшно обозлился на себя за то, что доверился Птахе, своевременно не разгадал его поганого нутра; последними словами обругал себя и за то, что вчера не придал значения его словам о хате, стоявшей будто бы где-то у околицы; даже понял, что хата была предложена исключительно для того, чтобы уберечь хозяйство Птахи от неизбежного убытка, который возникает от любой перестрелки.
Пришла в голову догадка, что Птаха дорожит своим хозяйством, — даже обрадовался и похлопал рукой по карману: не потерял ли случайно, тут ли кресало?
Оно оказалось на месте. И тогда он успокоился, деловито и бесшумно просунул в щель ствол автомата. И стал ждать. Чего? Может быть, все же ошибся, так плохо подумав о Птахе? Может быть, Птаха потому здесь с этими полицаями и торчит, чтобы отвести смерть от него, Мыколы?
Но начальственные жесты Птахи и то, что полицаи крадучись стали приближаться к коровнику, над которым и был сеновал, уничтожили последние сомнения. Мыкола понял, что единственная радость, какую ему еще дозволено испытать, — постараться убить как можно больше этих оборотней. И в первую очередь — Птаху.
Хотя — почему именно Птаху?
Конечно, Птаха такой, что при первом выстреле наверняка за дом спрячется, вроде бы — убежит от смерти. Однако народ все видит, от него подлости своей не спрячешь. Вот и получается, что так и так этой сволочи ответ держать придется. По всей строгости человеческих законов.
Все это промелькнуло в голове Мыколы, и он уже спокойно, словно чувствовал за собой силу, сказал громко, как только один из полицаев коснулся рукой лестницы, которая вела на сеновал:
— А ведь я не сплю.
Сказал это и лишь тогда стеганул длинной очередью сначала по дальним полицаям, потом по тому, который мгновение назад подкрадывался к нему.
— Слава богу, не промазал! — прошептал Мыкола.
Уцелевшие полицаи и Птаха, как он и предполагал, моментально метнулись за угол дома. И теперь только два неподвижных тела чернели на опустевшем дворе.
Потом, когда затянувшаяся пауза стала и вовсе нестерпимой для Мыколы, из-за угла дома Птаха не прокричал — пропел голосом, сулящим всяческие блага:
— Слышь, Мыкола, а ты бы сдался, а? Крестом святым клянусь, все мы будем свидетельствовать господам немцам, что ты сам, добровольно и без принуждения нам свою повинную голову принес, в грехах своих покаялся… Конечно, может и так случиться, что они тебя в лагерь отправят, но ведь жив останешься… Ты слышишь меня, Мыкола?
— Слышу.
— Тогда чего молчишь? Святым крестом клянемся…
— Мой ответ из-под того конца крыши вот-вот выглянет, — озорно ответил Мыкола, высекая искру.
Он уже твердо решил, что у него есть только один шанс на спасение: поджечь сеновал и попытаться воспользоваться сумятицей, порожденной пожаром; ведь коровник стоял под одной крышей с домом Птахи.
Как и предполагал, диким голосом взвыл Птаха, увидев густые клубы дыма и кровавые языки пламени, вдруг пронзившие крышу над сеновалом; усиливая общую панику, истошно запричитала жена старосты. Но стоило кому-то из усердствующих полицаев метнуться к сеновалу — автоматная очередь пришила его к снегу, порозовевшему от огня.
И тут Мыкола решил, что наступил самый подходящий для него момент, и прыгнул с сеновала, метнулся в огород, намереваясь через него вырваться к лесу.
Ни Птаха с женой, ни полицаи не заметили его прыжка с сеновала, и он благополучно сиганул в огород. И сразу упал, подвихнув ногу на одной из грядок, спрятавшихся под снегом. Понял, что не уйдет, вряд ли спасется, но встал, побрел к плетню.
Пока хромал через огород — его и заметили полицаи, завопили восторженно, забахали из карабинов. Одна из многих пуль и настигла его в тот момент, когда он уже перенес ногу через плетень.
Василий Иванович до войны учительствовал не один год, правда преподавал математику, но по простоте своей душевной считал, что знает и многое другое. Например, что в Белоруссии — климат мягкий. Конечно, мол, выпадают и там отдельные морозные деньки, но куда им до наших, до тех, что бывают на вятской земле!
Искренне так считал, и вдруг вот уже ровно неделю здесь стоит морозище: ночью чуть не за тридцать, а днем самую малость поменьше того. И невольно думалось: «А каково сейчас приходится партизанам? И вообще всем, кого фашисты накануне этого морозища лишили крыши над головой?»
А таких людей, у которых фашисты буквально недавно сожгли жилье, — не счесть. Причем столь жестокой каре подвергали за самую ничтожную вину, даже за видимость ее: за будто бы вялую работу по очистке тракта от снежных заносов; или к чему другому подобному придравшись. Но чаще за то, что взрослые дети исчезали из дома. И пусть хозяйка, не вытирая искренних слез, клянется, что сын (или дочь) ушел (ушла) в соседнюю деревню к родственникам, ушел (ушла) лишь за картофелем, что дня через два или три обязательно вернется, — пылающий факел под соломенную крышу, и весь ответ. А вообще-то, случится такое — еще будь благодарен: могли и всю семью расстрелять, объявив, что она партизанская.