Костюм Арлекина
Шрифт:
— А то! — сказал Иван Дмитриевич.
— Ворюга, мать его так! — выругался Федор. — И ведь одет чисто. Его в каторгу надо, ворюгу… А со мной что будет? А?
Иван Дмитриевич молчал, хмурился.
— Поди, сотню розог всыплют, — предположил Федор. — Больше-то навряд. Не за что. Если б не я, барин и кончиться мог под той подушкой. Так ведь?
— Он и помер там, — сказал Иван Дмитриевич.
Федор, тянувший из кармана хлебную корочку, вдруг быстро-быстро, мелко-мелко перекрестился этой корочкой, потом сунул ее в рот, откусил, остановился, начал жевать, медленно и криво двигая челюстями, словно во рту у него был не хлеб, а кусок смолы, из которого приходится выдирать вязнущие зубы.
Стояли перед входом в лавку. «Торговля учебниками и учебными ландкартами», —
— Обожди тут, — велел он Федору и толкнул дверь.
За конторкой сидел хозяин, с другой стороны двое мальчиков разглядывали висевшие на стенах материки, тонущие в голубом. Они шепотом переговаривались о каких-то восемнадцати копейках, но лица у них были как у паломников, после долгих странствий переступивших порог вожделенной святыни.
Иван Дмитриевич подошел к большой карте Европы с разноцветными пятнами империй, королевств и республик. Почему-то на всех таких картах Россию закрашивали в темно-зеленый цвет, владения султана покрывали зеленью посветлее, подвластные Францу-Иосифу земли отмечали ярко-желтым, а Италию делали в тон палого дубового листа, будто в ней царит вечная осень. Проверив, на месте ли все четыре столицы, Иван Дмитриевич посмотрел в окошко. Ах ты, Господи! Это надо же! Он готовился увидеть пустое крыльцо, но нет: оставшись без надзора, Федор и не подумал никуда бежать, послушно сидел на ступеньке. Голова его утопала в коленях, поярковая шляпа валялась на земле.
— Я из полиции, — тихо сказал Иван Дмитриевич, склоняясь к хозяину. — Где у вас черный ход?
Проходным двором он выбрался на параллельную улицу, кликнул извозчика и поехал домой, мечтая о горячем чае с лимоном и сахаром, без всякой, черт бы ее побрал, травы.
Одновременно он думал о том, что сегодня же, когда под тяжестью улик Пупырь признается в убийстве фон Аренсберга и назовет сообщника, Сыч и Константинов отправятся ловить простофилю Федора, но не поймают. Что поделаешь! Такие уж у него агенты. Одно слово, доверенные.
Жена встретила его в прихожей. Тут же прискакал сын со своей бабочкой, которая хлопала уже обоями крыльями.
— Всего-то надо было один гвоздик вбить, — сказала жена, не хвалясь, а скорее наоборот, извиняясь, что отняла у мужа эти лавры и не дала ему проявить себя настоящим отцом.
— Ты ночью-то спала? — спросил Иван Дмитриевич.
— А ты как хочешь, чтобы я тебе ответила? Тебе что приятнее будет услышать — что я беспокоилась и не спала или что дрыхла без задних ног?
— Ну, если выбирать между моим мужским тщеславием и твоим здоровьем, я выбираю последнее.
— Тогда считай, что спала.
— А на самом деле?
— Под утро немного вздремнула, — призналась жена.
Иван Дмитриевич поцеловал ее. Обнимая его, она другой рукой сняла с вешалки зонт.
— Жалеешь, что не взял?
— Ой, жалею.
— Будешь впредь меня слушаться?
— Буду, буду.
— Пожалуйста, Ваня, — попросила жена, — никогда мне так не отвечай. Отвечай просто: буду. Когда ты говоришь «буду, буду», значит, тебе хочется только, чтобы я от тебя отстала. Верно ведь?
Иван Дмитриевич еще раз поцеловал ее и пошел в умывальную комнату. Ванечка потопал за ним, катя перед собой бабочку. Оба крыла у нее поднимались и опускались, поднимались и опускались.
3
Недели через две Ивану Дмитриевичу приказано было прибыть на Фонтанку для беседы с графом Шуваловым. Он явился в приемную за полчаса, но впущен был в кабинет полчаса спустя после назначенного ему времени. На этот раз Шувалов держал себя с ним изысканно-вежливо, холодно и недоступно, как будто не было той ночи в Миллионной. По лицу его Иван Дмитриевич ясно прочитал, что вообще ничего не было — ни Боева с Керим-беком, ни поручика, ни супругов Стрекаловых, ни разорванного письма и претендента на польский престол, и уж тем более, разумеется, не было ультиматума, отчаяния, отскочившего и щелкнувшего, как градина, по оконному стеклу крючка шуваловского мундира. Мычащего графа Хотека тоже, само собой, никогда не было. Никто не собирался сделать посла-убийцу козырным тузом в большой игре, и «Триумф Венеры», как корабль-призрак, исчез при первых лучах восходящего солнца. Мираж, дурной сон, про который утром, проснувшись, не можешь сказать, сейчас все это тебе приснилось или много лет назад.
По службе Иван Дмитриевич подчинялся столичному полицмейстеру, тот — начальнику департамента полиции, состоявшему, в свою очередь, под началом у министра внутренних дел, но рука Шувалова была сильнее и длиннее. Какой-то Путилин! Да кто он такой? Ничтожество, жалкий сыщик. Пройдоха, фигляр, как он посмел устроить этот безобразный спектакль? В итоге все начальники Ивана Дмитриевича, повздыхав, сошлись на том, что необходимо удалить господина Путилина с должности начальника сыскной полиции. В вину ему были поставлены буйства Пупыря, вовремя не предотвращенные.
Вдобавок и пресса вынесла свой вердикт. Хотя никаких публикаций об убийстве фон Аренсберга в газетах так и не появилось, лишь «Санкт-Петербургские ведомости» напечатали крошечную заметочку о его смерти — без указания причин, но либеральный «Голос» не без ведома Шувалова поместил пространную иносказательную статью об одном трагически погибшем иностранном дипломате и некоем страже порядка, тоже безымянном. Последний, как утверждал автор статьи, заранее знал о готовящемся преступлении, но ничего не предпринимал, чтобы затем быстро схватить убийцу и получить два ордена: один русский, второй — от государя той державы, которую представлял убитый. Статья была подписана псевдонимом, что многие сочли своего рода авторским кокетством. Стиль, страстность, язвительная точность формулировок и политическая смелость однозначно указывали на Павла Авраамовича Кунгурцева.
Тот факт, что бывший лакей фон Аренсберга, сообщник Пупыря, бежал и не был пойман, мог бы стать еще одним пунктом обвинения, но не стал. Федор, мучимый совестью, сам явился с повинной.
— Вот видите, — сказал Шувалов, когда Иван Дмитриевич ознакомился со свежим, только что из типографии, номером «Голоса», — дела ваши плохи. Можно просто уволить вас со службы, а можно… Можно и начать расследование.
За спиной Шувалова зловещей тенью маячил Певцов. Он делал безразличное лицо, но время от времени его запавшие глаза с ненавистью упирались в Ивана Дмитриевича. Тот невольно поеживался под этим взглядом. Певцов заметно похудел, мундир на нем висел, как на пугале, зато на плечах блестели подполковничьи эполеты. Иван Дмитриевич знал, что итальянцы высадили его на каком-то пустынном диком острове, где он целую неделю питался водорослями и выброшенной на берег тухлой рыбой. Когда его подобрали эстонские рыбаки, Певцов не мог вымолвить ни слова, только плакал и смотрел на своих спасителей безумными глазами.
— Но подобные меры кажутся мне чересчур строгими, — продолжал Шувалов. — Мне жаль вас. Я полагаю, что при известном с вашей стороны благоразумии вы вполне можете рассчитывать на должность смотрителя на Сенном рынке, даже, пожалуй, старшего смотрителя. Согласны?
— Премного благодарен, — ответил Иван Дмитриевич. — Никогда не забуду милостей вашего сиятельства.
Поклонился и ушел на Сенной рынок.
Казенных лошадей отобрали, извозчики уже не спорили из-за чести прокатить бывшего начальника сыскной полиции, тем более бесплатно. Иван Дмитриевич приноровился ходить на службу пешком. Иногда ему встречалась по дороге чета Стрекаловых, на редкость дружная семейная пара. Жена провожала мужа в Межевой департамент, супруги шли под руку, поддерживая друг друга с той заботливой преданностью, какая обычно бывает между стариками, доживающими свой век в последней, почти небесной любви. Первое время они еще нехотя кивали Ивану Дмитриевичу, но позднее стали делать вид, будто его не замечают. Оно и понятно, ведь людям всегда хочется думать, что счастьем они обязаны лишь самим себе, а не чьему-то постороннему вмешательству. Каждый настоящий мужчина в одиночестве подбирает ключ к своей розе, и каждой женщине обидно думать, что с ней-то все было по-другому.