Косыгин
Шрифт:
— Только спустя много лет, — добавляет Татьяна Джерменовна, — я поняла, что такое отношение друг к другу, такая бесконечная преданность и любовь встречаются очень редко. А тогда, в той атмосфере любви и счастья, окружавшей меня, это казалось нормой, чем-то обыкновенным.
Клавдия Андреевна, вспоминает Татьяна свою бабушку, была человеком эмоциональным, чувства не скрывала, выражала их прямо и открыто. Но если и обижалась, то недолго. Очень общительная, контактная, она умела дружить, умела находить общий язык с разными людьми и каждому было интересно с ней, как и ей с ними. Она любила людей, в доме часто шумели гости, а она искренне им радовалась.
И в тот новогодний вечер за душевными песнями, дружескими тостами, разговорами так много вспомнилось.
— За «первую лопатку» Метростроя! — предложила традиционный в их кругу тост Клавдия Андреевна, — за Татика! — И все потянулись с бокалами к Татьяне Федоровой.
…Они познакомились восьмого марта 1939 года в Большом театре. В фойе блистали героини — Валентина Гризодубова, Полина Осипенко, Марина Раскова, известные летчицы, ткачиха Дуся Виноградова, Валентина Хетагурова — следом за ней и по ее призыву тысячи девушек отправились обживать Дальний Восток, Таня Федорова, бригадир метростроевцев, с орденом Ленина на лацкане праздничного костюма.
— Я давно хотела познакомиться с вами — «первой лопаткой» Метростроя! — подошла к ней молодая, скромно одетая женщина, Клавдия Андреевна Косыгина.
«Это было сказано так сердечно и занятно, что мы, посмотрев друг на друга, рассмеялись и вместе пошли на концерт, — вспоминала позже Татьяна Викторовна. — Наша первая встреча стала началом большой, искренней дружбы, что называется «при любой погоде», которая длилась до самой смерти Клавдии Андреевны.
Она была удивительно обаятельным человеком, отличалась ясным умом, искрометным характером и большой добросердечностью. А как Клава пела! Ее любимой певицей была Надежда Андреевна Обухова с ее неповторимым голосом».
— Джерри, — попросил Алексей Николаевич зятя, — сыграй что-нибудь, а мы попоем. — Джермен Михайлович прекрасно играл на пианино, аккордеоне, любил петь, а Косыгин в компании охотно подпевал, хотя безбожно фальшивил. «Деда был не по этой части», — мягко замечает Татьяна Джерменовна. Но он очень радовался и гордился, что есть в семье человек, который может и сыграть, и спеть. Подошли поближе Шахурины, Миша Воинов со своей женой Людмилой, сестрой Клавдии Андреевны, тоже большие любители попеть… И полились хорошие русские песни… И старые — про то, как девушка просит милого взять ее с собой, и про рябину кудрявую, и про город Горький, где ясные зорьки, и про калину, что цветет в поле…
Клавдия Андреевна заметно устала, но ей так тепло и уютно было в этом кругу, что даже не хотелось вставать. Дочь обняла ее:
— Мама, а помнишь нашу первую елку в Ленинграде?
Это было одно из первых ее осознанных впечатлений.
Дедушкина комната вдруг запахла хвоей. И сам дедушка с усами, колючими, как иголки на елке… Тогда в страну после короткого забвения вернулся этот обычай, дорогой и детям, и взрослым. Впрочем, елкой большую зеленую ветку назвать можно было при очень большом воображении. И все же… Ее укрепили рядом с сундуком, на котором спала Маруся, сестра Косыгина, посыпали ватой и повесили золотистое чудо.
— Что это? — спрашивала Люся. — Аплисин? — До своих шести лет она не знала вкуса ни апельсина, ни мандарина.
В последние годы, когда сами собой отменились хрущевские новогодние сборы, они все большой семьей собирались в Архангельском. У внуков начинались каникулы, баба Клава и деда Леша уже ждали их. Бабушка сама пекла пироги с рыбой, вязиговые были ее фирменным блюдом; покупала любимые Танюшкины ириски, а старшему брату — кедровые орешки, которые ему так нравилось расщелкивать.
Впечатлительная Таня незаметно для себя впитывала, как создается в доме праздничная атмосфера. Бабушка красиво и даже вкусно накрывала стол. Дело находилось всем, кто был на даче. Евдокия Прохоровна и Анна Николаевна наряжали елку. Мама-Люка и детвора мастерили снежинки из ваты, вырезали из плотной бумаги игрушки — и комната на глазах преображалась в сказочный терем. По негласному уговору к приезду Алексея Николаевича с работы шум стихал. Вместе с бабой Клавой внуки встречали деда Лешу, показывали, что сделали за день, и садились ужинать. Случалось, и часто, когда Косыгин задерживался и деда дожидался только его тезка — Леша-младший, а Таня засыпала. Дед подходил к ней, целовал, а утром она находила на тумбочке яблоко или мандарин.
Так прошел тот новогодний вечер, точнее, ночь с 31 декабря 1966-го на 1 января 1967 года.
Врачи настаивали: надо возвращаться в больницу. Клавдия Андреевна, предчувствуя, что обратного пути не будет, все откладывала отъезд: «Вот Танечку поздравим, тогда…» Она еще раньше, когда могла выходить, подобрала для внучки колечко с бирюзой и 15 февраля, в день рождения, подарила первое в ее жизни кольцо.
— Будь счастлива, — сказала тихо, почти прошептала. Вставать она уже не могла.
Уезжая, отправила несколько записок. Одна из них, Анне Николаевне Кузаковой, сохранилась.
«20/VI-1967
Дорогая Аннушка!
27/II-67 исполняется 40 лет, как ты помогаешь нашей семье. Я благодарю тебя за все то хорошее, что ты сделала для нас. Посылаю тебе подарок — кофточка-жакет, шерстяной, цвет беж.
Обнимаю и целую тебя.
Клавдия Косыгина.
Еду снова в больницу».
Аннушка вырастила дочь Косыгиных, внуков, успела понянчить и правнуков…
«Следующие несколько месяцев были очень тяжелыми, — вспоминал Д. М. Гвишиани. — Клавдия Андреевна до самого конца была в сознании и в последний момент успела сказать:
— Не бойтесь, ничего страшного нет в том, что человек уходит.
Было невыносимо больно слышать эти успокаивающие слова.
Накануне Первого мая ей стало совсем плохо. Мы не отходили от нее ни на минуту, но Алексею Николаевичу надо было присутствовать на трибуне Мавзолея, нарушить неписаные правила поведения руководителей партии и Советского государства он не имел права. Уезжая, он сказал:
— Если что, звоните…
Роковой звонок пришлось сделать. Он быстро приехал и, видно, не в силах совладать с горем, бросил нам:
— Ну, что же вы…»
Сами собой вырвались горькие слова, а как подумаешь, кого винить? Родных и близких за то, что поздно позвонили? Водителя? Врачей? Или систему, которая отнимает у человека право на личную жизнь? А что случилось бы, не выйди он в тот праздничный день на трибуну Мавзолея? Ну, посудачила бы западная пресса день-два, о разладе в триумвирате, а может, обошлось бы и без этого, не будь личная жизнь советских лидеров такой закрытой.