Кот, который всегда со мной

Гитерс Питер

Меня лечили в палате вместе с другими людьми, у которых ноги были раздавлены грузовиками или руки вырваны из суставов, причем такими механизмами, к которым я в жизни не прикасался, не то чтобы взялся управлять. Поэтому мне было вдвойне обидно терпеть сильную боль, при том что жаловаться я стеснялся. За этим последовали новые походы к врачам и обсуждение с одним из эскулапов моих перспектив, во время которого прозвучала неприятная фраза: «Каков ваш болевой порог?» И было сделано оптимистическое заключение: «Задача такая — следующие пятнадцать лет насколько возможно избавлять вас от боли, а затем произведем замену плечевого сустава, чтобы вы могли самостоятельно есть и чистить зубы».

А как вам понравится разговор с моим хирургом, объяснившим, что человеческий организм похож на покрышку, рассчитанную на пробег в сто тысяч миль. Когда он сказал, что мой путь

уже составил пятьдесят тысяч миль, я начал жалобно поскуливать и попросил привести какое-нибудь другое сравнение. Но после того как мне объяснили, какие меня ждут трудности с чисткой зубов, заключил, что аналогия с покрышкой не так уж плоха, и согласился, чтобы в будущем он придерживался автомобильной темы.

Но в целом, хотя Дженис могла бы со мной не согласиться, если бы я позволил ей в этом месте что-нибудь вписать от себя, я зрело и с достоинством справлялся с потрясением и болью (а также с мыслью, что я постепенно распадаюсь и разваливаюсь на куски и вскоре от меня останется не более чем куча гниющего мусора в этом смердящем, убогом мире). Я даже употребил бы выражение «с царственным благородством». А сломался я тогда, когда заболел мой кот и у него тоже появились признаки износа среднего возраста.

На Рождество мы с Дженис и Нортоном снова отправились на Сицилию навестить Торнабенов в их средневековом аббатстве, а когда возвратились, я заметил нечто странное. В миске Нортона стала очень быстро исчезать вода.

Сначала я не придал этому значения, но через пару недель сообразил, что раньше кот так много не пил. Сперва я подумал, что в моей квартире и в доме в Саг-Харборе слишком жарко и вода просто испаряется. Бред (и очевидная глупость) — мне в голову не приходило, что Нортон может за день вылакать целую миску или даже две. Следующее, что я заметил: не только из миски исчезала вода — Нортон стал пить из туалета. И днем, и по ночам я безошибочно узнавал звук — кошачий язычок торопливо подхватывал воду. Я шел в ванную и находил Нортона над унитазом. Кот пил, как… как обыкновенная дворняга. Пару дней я ничего не предпринимал, только обдумывал ситуацию и решил, что все это очень странно. Дочитав до этого места, вы должны понять, что в нашем совместном бытии я относился к коту, как к себе (за исключением тех моментов, когда относился к нему лучше, чем к себе). Под этим я подразумеваю, что ценил хорошую жизнь и стремился облегчить ее — как для себя, так и для него. Но чего никогда не делал — не ходил регулярно к врачам. Я не ипохондрик и не слишком пуглив. Склонен к фатализму и обыкновенно считаю, что все идет своим правильным чередом. Но с другой стороны, я не кретин и не отказываюсь от помощи, когда помощь требуется. Несколько дней я недоумевал по поводу поведения Нортона, как недоумевал бы насчет себя, если бы вдруг принялся лакать из унитаза, поэтому заключил: что-то не так и пора показать кота ветеринару.

С котеночного возраста Нортону повезло: он не только редко болел, но обзавелся в Саг-Харборе потрясающим ветеринаром. Доктор Джонатан Турецкий был внимательным, нежным и на удивление основательным врачом. Каждый раз, возвращаясь после ежегодного осмотра домой, я говорил Дженис, что хотел бы, чтобы и мой врач был таким же дотошным по части обследования и анализов. Мне нравился доктор Турецкий. Как почти всем его пациентам — оплачивающим счета двуногим и больным четвероногим.

А вот Нортон его, к сожалению, терпеть не мог.

Это сводило доброго доктора с ума. Сколько лет он так тепло здоровался с моим котом, успокаивающе ворковал, замечательно обходился и искренне заботился о его здоровье, а мой доброжелательный, очаровательный, совершенный во всех отношениях мурлыка вел себя так, словно его осматривали крылатые обезьяны из «Волшебника страны Оз». Стоило доктору Турецкому приблизиться, Нортон начинал шипеть и превращался в Чарлза Бронсона, когда тот в «Большом побеге» пытался выбраться из тоннеля.

Как вам теперь известно, Нортон бывал повсюду, объездил целый мир, никогда не жаловался и путешествовал с охотой. Радовался, когда его сажали в машину. С удовольствием, без всяких проблем сидел у меня на коленях в самолете. Поезда, корабли (да все, что угодно, кроме поездки в корзине на переднем крыле велосипеда, но это был неудачный эксперимент, и лучше о нем не вспоминать) — Нортон всегда был доволен и безоговорочно на все соглашался. За одним исключением: когда я сажал его в машину, чтобы везти к ветеринару. Едва коснувшись сиденья, он принимался вопить, как привидение. Вой стоял такой, словно волк голосил на луну. Не представляю, откуда Нортон каждый

раз узнавал, что мы едем по шоссе 114 в кабинет Турецкого на Гудфренд-драйв. Ведь мы пользовались этой дорогой, и когда вовсе не собирались посещать ветеринара. Но кот всегда знал и весь путь орал, не закрывая пасти. Усугубило ситуацию и стало испытанием для чувств врача, когда через несколько лет лечения Нортона он включил в практику еще одного ветеринара — человека с потрясающей фамилией — доктор Пеппер. Все было бы ничего, если бы, обращаясь к нему, вставлять еще имя — Эндрю. Но я не мог удержаться от соблазна называть его доктором Пеппером. Вот против него у Нортона не было никаких возражений. Ни истерии, ни трясучки от страха в углу, ни умоляющих взглядов в мою сторону. Док Турецкий только качал головой, но как будто смирился с реальностью, и когда требовались процедуры, которые Нортон особенно не любил, — например, взять кровь (меньше всего на свете коту нравилось, когда у него брали кровь), отступал и, отставляя в сторону самолюбие, призывал доктора Пеппера. Я был тронут его отношением и пытался объяснить Нортону, как ему повезло, что в его кошачьем распоряжении есть такой чуткий и душевный человек. Но что бы я ни говорил, ничего не помогало. Несмотря на всю нежность врача, Нортон по-прежнему видел в Турецком нациста, а в Пеппере спасителя-союзника.

Тем более удивительным показалось, что на сей раз кот охотно сел на установленный в смотровой доктора Турецкого стерильный стол из нержавеющей стали, и врач в своем стремлении докопаться до причин внезапно открывшейся непомерной жажды кота принялся его мять, тискать, тыкать и взвешивать. Ветеринар при этом что-то бормотал, а Нортон не сопротивлялся его добрым рукам. По поведению кота и по выражению лица Турецкого я понял: что-то не так, но он не говорил, что именно. Сказал, что подождет, пока не будут готовы результаты анализа крови.

Как только Нортон услышал слова «анализ крови», его нетипичная покорность исчезла и вернулась обычная, направленная против Турецкого агрессия (хорошо, пусть я немного преувеличиваю: агрессия вернулась не тогда, когда он услышал слова, а когда ветеринар достал иглу и попытался взять у него кровь. Нортон отбивался, как дикий зверь, как его предок из доисторических джунглей). Пришлось дать моему бедному коту успокоительное, и только тогда удалось взять у него кровь. Я оставил его у ветеринаров на час, пока не прошел седативный эффект. Затем вернулся забрать его и, волнуясь, отвез обратно домой, где предстояло прождать сутки, прежде чем будет известен результат.

За эти сутки я передумал самое худшее. Хотя понятия не имел, что может быть самым худшим. Мне сказали, что Нортон похудел примерно на килограмм, что для кота чуть больше четырех килограммов совсем немало. Укорял себя за то, что не заметил, каким он стал тощим, мучился виной, считая, что мое невежество привело к беде (я уже не сомневался, что с котом случилось что-то плохое). Нервно расхаживал по дому, поминутно брал Нортона на руки, целовал и уверял, что все будет в порядке. Дженис успокаивала меня, говорила, что все действительно обойдется, но мой обычный оптимизм внезапно меня покинул. Когда в середине следующего дня позвонил ветеринар и попросил приехать с котом, я был совершенно не в себе. Я не просил Дженис поехать со мной, но этого и не требовалось. Она понимала, как мне не сладко, и, когда я посадил кота на плечо, просто вышла вместе с нами.

Когда мы добрались до ветеринарной клиники доктора Турецкого — при этом Нортон, как обычно, всю дорогу вопил, — я просто потерял голову. И поскольку решил, что моего любимца грызет болезнь, он мне казался совершенно другим, непохожим на себя котом. Вдруг почудилось, что он потерял половину веса и превратился в скелет. Что его мяуканье — не обычный протест против ветеринаров (ах как я их ненавижу), а полный боли стон. Что во взгляде появилось презрение — ведь он понимал, что я несколько недель не обращал внимания на симптомы его болезни и допустил обезвоживание. Переступая порог смотровой Турецкого, я обливался потом и чувствовал, что постарел лет на десять.

Поставив кота на стол и глядя, как тот подозрительно косится на своего давнишнего врага, я стал слушать приговор ветеринара. Турецкий старался говорить как можно спокойнее.

— Не расстраивайтесь, когда услышите то, что я должен вам сказать. Мы распознали болезнь вовремя, поэтому никакой трагедии нет, но вы должны знать, что у Нортона почечная недостаточность.

У меня перехватило дыхание. Я старался оставаться спокойным. Подумал: «Вот и хорошо — мне все сказали. Я смогу с этим справиться. Я взрослый человек и, конечно, справлюсь».