Кот в сапогах
Шрифт:
«Как бы денег достать?» — мучился Баррас, которому срочно требовались шестьсот миллионов франков. Хотел продержаться, но цена была примерно такова. Чем подпитать казну? Тщетно он ломал голову, ответ не приходил. Срочно объявленный принудительный заем оказался лекарством и жалким, и опасным. Обложение налогом самых богатых внесло расстройство в торговлю, фабрики и мастерские закрывались из-за недостатка клиентуры, цены продолжали расти. В чудеса виконт не верил, а разумного решения предложить не мог. В такие-то безотрадные размышления он был погружен, когда раздался стук в маленькую дверь, вделанную в деревянные панели справа от камина. По этой потайной лестнице
— Мог бы сперва отряхнуться, — проворчал Баррас, — из-за тебя паркет отсыреет!
Фуше оставался все таким же тщедушным, его нос и щеки покраснели от холода. Но одевался он с тех пор, как стал работать на виконта, уже получше: его черный редингот был ладно скроен. Не отвечая на упрек, он протянул последний номер «Народного трибуна»:
— Якобинцы из самых бешеных, за которыми я веду наблюдение, кажется, начинают выходить из рамок…
Баррас отошел в сторону, сел и принялся просматривать газету, листая страницы.
Фуше сбросил плащ на подлокотник кресла и остался стоять, если можно так выразиться о субъекте, скорее согнутом в дугу. Его блекло-серые глаза неотрывно глядели на виконта, разъяренного прочитанным. Баррас резким движением швырнул газету на стол:
— Ты прав, Фуше. Мы впадаем из одной крайности в другую, мечемся между аристократизмом и демагогией, то на один риф налетая, то на другой. Итак, каковы твои действия?
— За крайними якобинцами я не только наблюдаю, но исподволь направляю их. Ты мог заметить, что, хотя этот листок метит в тебя, твое имя там ни разу не названо.
— Твое тоже, мошенник.
— Само собой.
— Они усложнят нам жизнь, твои каторжники.
— Мы лишим их этой возможности. В свое время.
— Каким образом?
— Вытесним со сцены, устранив их вождей.
— В тюрьму?
— О нет! Именно тюрьма создала Бабефу его репутацию…
Гракх Бабеф, встарь подносивший блюда к столу некоего господина де Бракмона, взял в жены одну из его служанок, потом устроился землемером, стал чиновником, угодил в кутузку за подрывные сочинения и, коль скоро на суде его защищал сам Жан-Поль Марат, снискал реноме одного из самых решительных революционеров. В роли главного редактора «Народного трибуна» Гракх выглядел столь же великодушным, сколь наивным. Фуше, прячась за его спиной, ловко манипулировал им. Баррас поначалу был вовсе не против, чтобы самые твердолобые якобинцы вернулись и уравновесили пошатнувшуюся власть, подавив роялистов, подтачивавших основы государственности. По его приказу Фуше попытался субсидировать Бабефа, проповедовавшего абсолютное равенство, призывая учредить народные банки, упразднить собственность, произвести самую что ни на есть радикальную аграрную реформу. Бывший официант с той же обличительной яростью обрушивался и на призрак нантского палача Каррье, и на вполне живых коррупционеров и продажных патрициев, торгующих своим депутатским влиянием. Он ставил пределы алчности и амбициям политиков, требовал всеобщего образования и государственной поддержки для обездоленных. Придумал простой и сильный лозунг: «Каждому по потребностям!»
В основную дверь кабинета постучался секретарь, Фуше скрылся через потайной ход, и Баррас тщательно запер за ним.
— Войдите!
— К вам с визитом, гражданин директор, — доложил секретарь в парике, просунув голову в приоткрытую дверь.
—
— Дама.
— Это я, Поль-Франсуа, — мадам де Богарне вошла, оттолкнув секретаря.
— Роза, что стряслось?
— Меня больше не зовут Розой, тебе это разве не известно?
— Известно что?
— Меня зовут Жозефиной, так-то вот.
— Объяснись, успокойся, иди сюда, присядь на канапе.
— Твой корсиканский генерал окрестил меня Жозефиной. Он утверждает, что слишком многие мужчины, распалившись от избытка чувств, называли меня Розой.
— Я бы не мог этого оспорить…
— И он хочет на мне жениться.
— Эта идея тебе не по душе?
— Не знаю, я уже ничего не знаю…
И Роза-Жозефина положила голову на плечо Барраса. Тот спросил:
— По-твоему, он не искренен?
— Ах, да нет же! — Она резко выпрямилась. — У него случаются такие порывы нежности, бурной нежности, что меня это даже пугает. Но что будет, когда он узнает, что у меня ни гроша за душой и моя знатность — одно самозванство?
Буонапарте не питал иллюзий насчет былых романов Жозефины, как он отныне именовал Розу. К салонным сплетням он чутко прислушивался. Он знал, что Гош покинул ее, потому что она изменила ему с его адъютантом, а адъютанта бросила ради конюха Ванакра; о ее связи с Баррасом знал весь Париж. Все эти шалости для генерала ничего не значили. От него не укрылось, что она лгунья, но было в ней нечто завораживающее. К его любовным порывам, в высшей степени плотским, примешивались и соображения практические. Благодаря ей он думал войти в богатую, родовитую французскую семью. Между тем аристократических кровей в жилах Жозефины текло еще меньше, чем у самого Буонапарте. Ее тесть Богарне, правитель Наветренных островов и отец ее первого мужа Александра, присвоил титул маркиза, не имея на то права. Свое родовое имя Бови он сменил, так как оно вызывало насмешки жителей Мартиники. Что до Лa Пажери, это имение, принадлежавшее некогда двоюродной бабушке Жозефины, было давным-давно продано. А ее состояние пустили по ветру в почти незапамятные времена. Сама Жозефина не располагала ничем, кроме шести юбок, нескольких поношенных сорочек да кое-какой мебели…
— Поль-Франсуа, — попросила она виконта, — не говори ему, что мое богатство — одна видимость.
— Я не собираюсь все испортить.
Баррас и впрямь не желал, чтобы этот брак, суливший ему освобождение, сорвался, но он чувствовал в Жозефине своевольное упрямство и хотел докопаться до его причин: дело было не только в том, что ее состояние и предполагаемая знатность — мошеннический вымысел.
— Твои дети с генералом ладят?
— Гортензия считает его злым насмешником и грубияном, но Эжена очаровал его мундир…
— А твои друзья?
— О, все они в один голос советуют мне снова выйти замуж, а тетушка, та почти что приказывает.
— Но ты противишься?
— Взгляд Буонапарте приводит меня в замешательство. Иногда он становится жестоким. Наше приключение не может продлиться долго.
— Кто тебе сказал, что оно должно длиться? В нынешние дни брак — не более чем формальность, нечто поверхностное, условность, обычай, да к тому же можно развестись.
— Я не люблю его, Поль-Франсуа!
Она всхлипнула, уронила голову на плечо Барраса, зашептала сквозь явно притворные рыдания:
— Я одного тебя люблю, но ты меня не любишь.
— Черт возьми! Ты будешь разыгрывать передо мной уязвленную добродетель?
— Поль-Франсуа, я никогда не смогу утешиться.
— Ты же утешилась, утратив Гоша, в постели его адъютанта, а когда не так пошло с адъютантом — в постели его кучера. Ты гордячка и любительница приукрашивать.
— Никогда твой генерал не сможет так удовлетворять мои потребности, как делал ты…