Котел. Книга первая
Шрифт:
— Алексей Сергеевич, я не понимаю, чего он… Вы только вошли.
— Могу лишь предполагать. Не похожий, сохраняю себя, — значит, враждебный. Благо, что скопом не нападают.
— На вас?!
— На меня. Я тоже так думал. И не за то, что в чем-нибудь был плох, а именно вопреки этому. Сказать, что это закон взаимодействия людей, остриженных под нулевку или старающихся постригаться под нулевку, с людьми, которые носят челку, чуб, бороду… Сказать этого не могу. И вместе с тем, увы. Тебя, верится, минует… Жизнь перекраивается. Барометр показывает «переменно».
— Не заступайтесь за меня, Алексей Сергеевич.
— Хоть он в правлении садов, ничего мне не сделает.
— С вас хватит.
— Потому ты и подталкиваешь меня к осторожности?
— А какой толк, что вы насчет меня сказали правду?
— Правда продолжается.
— Кого ни возьми, все — правда да правда. А ведь редко кто не врет. Неужели ложь тоже необходима, раз без нее никто не обходится, кроме, наверно, вас?
— И я не исключение. Во всем возникает неизбежность. Видать, отсюда закон взаимодействия противоположностей. Правды и кривды. Жизни и смерти. Плюс и минус. Мужской и женской особи. Инертных веществ и активных. Тепла и холода. Формы взаимодействия многообразны: равновесие — борьба, распад — союз. Причем равновесие сопровождается неравновесием, борьба — примиренчеством, распад — зарождением. Недавно профессор горного института рассказывал, что в объеме страны у нас гибнет от ржавчины и коррозии три миллиона тонн черных металлов. Гигантская потеря для народного хозяйства. И казалось бы, естественная: сколько существует железо, столько существует ржавчина. Но в некоторых сплавах оно не ржавеет, гальванизированное отдельными металлами дольше не ржавеет. Созданы вещества, называются ингибиторы… Пленка из них, нанесенная на сталь, — надежная защита от коррозии и ржавчины. Профессор полагает: наступит время, когда ни один грамм металла не будет гибнуть от них. Верно. Жизнь кривды, конечно, неотвратима. Но под напором личной и общественной совести человека она будет убывать. И все-таки она вечна.
— Как?
— Впрочем, ничто не вечно. Я имею в виду, что она исчезнет с исчезновением человечества.
— Человечество не исчезнет.
— Милый, целые галактики гибнут.
— Человечество не исчезнет.
— Твой возраст прекрасен тем, что он дарует чувство бессмертия.
— Тогда, если мы исчезнем, зачем болеть за правду, добиваться справедливости?
— Поразмышляй самостоятельно.
Андрюша оторопело потоптался на одном месте и пошел обратно. Не было для него человека авторитетней, чем Оврагов. Обычно он относился к его словам с полной верой, а теперь, когда впервые в них усомнился, вместо того чтобы обрести силу от несогласия с Овраговым, испытывал скорбное отчаяние. Если даже вечна ложь и человечество когда-нибудь да исчезнет, неужели нельзя было обнадежить?
— Обожгло? — крикнул Оврагов. — Хорош правдолюб.
7
Дорога была пепельной — побурела, была листва зеленой — чернотой отдает, ярко выталкивались из садов крыши маленьких домиков — сумраком подернулись, а те, что подальше, слились с купами деревьев: туча закрыла солнце. Массивная, она завивалась по краям, на днище как бы распарывалась по невидимому шву, — так ровно отслаивался и распластывался в стороны гладкий низ. Но солнце в этот развал не высвечивало: толста была туча.
Все ниже свешивая голову, брел Андрюша по дороге. Казалось, что в душе его, где недавно, хоть крошечное, хоть сквозь облачность, но сияло солнце, тоже создалась туча и образовала угрюмую тень.
С каждым шагом все горше было сознавать открытый смысл овраговских рассуждений. Почему-то не вставали рядом в уме, не желали переплетаться ложь и правда, смерть и жизнь. И никак не мог примириться он с тем, что человечество конечно, как всякий биологический вид. Нет, нет, неправильно. Люди будут бессмертны, сделают себя бессмертными. И сделают вечными самых красивых птиц, зверей, рыб, домашних животных. Не исчезнет, не исчезнет лошадь. И выведут такие карагачи, березы, лиственницы, которые будут жить тысячами лет, подобно баобабам.
Притихла округа. Сникла листва садов, попрятались в улья пчелы, ютятся под крышами воробьи, шаровидные — наершили перо. Одни стрекозы нарушали тишину трескучим шелестом. Они кружили, покачиваясь, как на волнах, сцепливались комом, падали в камышок. Андрюша завидовал стрекозам. Улетел бы куда-нибудь далеко, где река, лодки, серебряные ивы. Поселился бы там, а потемнело бы на душе, как сейчас, взмыл бы свечой вверх — и в омут.
Когда Андрюша подошел к будке, край тучи озарило, вскоре из-за него высунулся горб солнца и сразу засверкал дождь. На западе струи были оранжево-розовыми, на востоке голубыми, посредине белыми.
Андрюша сел под крылечный навес, будто завороженный смотрел по сторонам. Немного погодя полностью всплыло солнце: струи погасли, затерялись в пространстве, и лишь потому, что дождь стучал по шиферу, можно было догадаться: он падает и дальше, где его не видать.
Реже, тяжелей шлепки капель, глуше звон в перевернутом ведре, приткнутом к боковине крыльца. На грушевом дереве пискнула зарянка и унырнула в смородинник. Поторопилась: дождь взял да прекратился.
Призрачно-смутная радуга мгновенно как напилась красок. Она висела совсем рядом: начиналась в крыжовнике Рямовых, выгибалась над дорогой, опадала в клены лесной полосы.
Андрюша никогда не видел радугу так близко, поднялся в изумлении. Едва под радугой прокатила «Победа», округлил глаза, щелкнул языком. Сорвался и выскочил на дорогу, чтобы пробежать под радугой. Расстояние между ним и радугой убыло: поразительно заметно, как в ней клубится разноцветный бус.
Но в следующее мгновение радуга отодвинулась. И пока он бежал, все дальше отступала.
В логу Андрюша остановился: радуга шагнула за холм, до макушки которого было километра полтора.
На дороге, слегка огрузневший от водки, его встретил Григорий.
— За бабочкой гонялся?
— Под радугой хотел пробежать, да не удалось.
— Удалось. Ты вон там вон был, в логу, а она вон у коричневого домика.
Андрюша оглянулся. Радуга вздымалась близко — чуть подальше прежнего места.
— Викторина, да? — улыбчиво спросил Григорий. — Ничего, отгадаешь.
— Тут не викториной пахнет.
— Читал про миражи? Не обман ли зрения?
— Чертовщина какая-то.
— Слышь, Андрюша, у твоего отца настроение…
— Не поеду. Надо водки, пусть садится на велосипед и едет.
— Молодец! Ежели мне довольно, ему с лихвой. Все. Завтра на работу. Не сдаваться. Он тем паче завтра вместе с начальником вырубки будет формировать бригаду. Все. Рискованное бремя взвалит.
— После войны он бригадирствовал. Ему даже орден дали.
— Сравнить нельзя. Тогда безотказно трудились. Заработок — об этом думать не думали. Не, что я? Думали, не для себя лично: в пользу общества, для восстановления, на займ побольше подписаться и хватило бы выплатить государству. Теперь на личный заработок любой права предъявляет. И правильно. Это бы ничего. Бригада будет специальная, как сказать, для работы в котел. С котлом заковыристая петрушка получается. Слабенькие вырубщики да подсобники за котел, средние — серединка на половинку, самой высокой квалификации, артисты, мы называем — против. Газовырубщики вообще против.