Который час? (Сон в зимнюю ночь)
Шрифт:
— А ну разберись-ка, в чем тут дело, — сказал мастер и придвинул к нему старые, ржавые часы.
— Мастер! Мне необходимо отлучиться!
— У нас срочные заказы.
— Да на часок!
— На свидание?
— Зовет — наверно, чтоб дать ответ.
— Получите ответ после работы.
Анс не стал больше просить и убито занялся ржавыми часами. Мастер разгневанно бурчал себе под нос:
— Считают — им все позволено. Даже убегать с работы на свидания. Часок! Рабочий час! Шестьдесят рабочих минут! Считают — все им можно, потому что они молодые!
— Это вы с Дуком разговариваете? —
Он взглянул в ее лицо и смягчился.
— Да, приходится.
— Вам с ним лучше разговаривать, чем с нами?
— Гораздо лучше.
— Почему?
— Он больше понимает.
— Почему?
— Потому что давно живет на свете.
— Как вы?
— Почти.
Ненни подумала.
— А если он умрет раньше, — спросила она, — вы себе заведете другую собаку?
— Не знаю. Вряд ли.
— А с кем же вы будете разговаривать?
— Может быть, с тенями, — ответил мастер, — если не утвержусь среди живых.
— С тенями? Чьими?
— Тех, кто ушел.
— Куда?
— В том-то и ужас, что никуда. Если бы они ушли куда-нибудь, можно бы еще примириться с положением вещей.
— Знаете что, — сказала Ненни, — я тогда буду к вам приходить. Чтобы вы со мной разговаривали. Когда Дук умрет. А то вам будет не с кем.
— Дук молчит. Только слушает.
— Я тоже буду молчать и слушать.
— Соскучишься.
— Ничего. Мне вас жалко.
— Вот тебе на, — сказал мастер. — Что это тебе вздумалось? Какие у тебя основания?
— Вы разве счастливый?
— Еще какой!
— А мне показалось… — сказала Ненни.
Но ей уже надоело разговаривать. Она смотрела в окно на улицу, где дети играли в классы.
— Ну до свидания, — сказала она и прыгнула, и вот уже на улице кружилось ее платьице.
Мастер проводил ее взглядом, бормоча:
— Сговорились все, что ли, заставить меня решиться, взрослые и дети?
— Сознайтесь, — сказал Анс, — это каприз ваш, и не очень-то красивый, честно говоря. Мастер! Ну что случится, если я свою работу доделаю вечером, речь-то о чем идет, поймите — о счастье навек!
Мастер Григсгаген отправляется осматривать часы
Но мастеру не пришлось на это ответить, потому что вошел Дубль Ве с высоким худым молодым человеком.
— Знакомьтесь, — сказал Дубль Ве. — Господин астроном, иностранец. Мастер Григсгаген, одна из достопримечательностей города. Смотрит за нашими знаменитыми часами — сколько лет, мастер? Я был маленьким ребенком, когда вы уже давненько смотрели за ними, верно? Удивительные часы! Помню, лет тридцать пять назад был ураган. Сорвал большой соборный колокол, как полевой цветок. Как он норовил снести с башенных часов большую минутную стрелку! Как он ее отдирал — помните, мастер? Она буквально становилась на дыбы. И не сдалась! Ничего он с ней не мог поделать. Прошу прощения, Анс, я тебя не представил. Это Анс Абе, которого мастер Григсгаген готовит себе в заместители.
— И как же, — спросил астроном у мастера, обменявшись рукопожатиями, — как добиваетесь вы столь точной работы этих часов и столь высокой их исправности?
— Они сделаны Себастианом, — ответил мастер, — мое дело поддерживать их
Они посмотрели на портрет, висевший между портретами Галилея и Гюйгенса. Там был изображен человек с толстыми щеками и длинным тонким носом. Его двойной подбородок был подперт высоким старинным галстуком. В извилине пухлых губ змеилось лукавство. Левый глаз был прикрыт, словно Себастиан подмигивал.
— Расскажите о нем, пожалуйста, — попросил астроном.
— Что именно? — спросил мастер. — О нем можно рассказывать и хорошее и дурное.
— И то и это.
— Ну что ж, — сказал мастер. — Его слава выше наших восхвалений и нашей хулы. Он принадлежал к тем, кто, умирая, оставляет в наследство не столько накопленное добро, сколько каверзные загадки, терзающие людей. Видите, как усмехается. Живи он в средние века, его бы сожгли на костре за общение с дьяволом.
Впрочем, он бы не дался. Не той был породы. Ушел бы в шапке-невидимке, притаился, а в удобный момент выскочил бы и пошвырял своих гонителей в огонь.
Его считали добродетельным — он жил в скромном домике, носил скромную одежду, водился не только с учеными и знатными, но и с простонародьем, и если спускался вечером в какой-нибудь погребок посидеть с приятелями, то его кружка пива оставалась почти нетронутой. Ему нравилось казаться лучше других.
Но он любил вино и женщин, любил настолько, что это свело его в могилу довременно, в расцвете сил. Но предавался своим страстям скрытно от всех. Это обнаружилось впоследствии по дневникам и письмам, найденным в секретном ящике его стола.
Он надевал маску и бархатный плащ, так что его принимали за титулованную особу, желающую сохранить инкогнито, и в таком виде являлся в игорные дома и выигрывал и проигрывал чудовищные суммы. Азарт был у него в крови, азарт, увы, доводил его до предельного падения — известен случай, когда он был бит подсвечником за шулерство, и мы, ученики, целый месяц лечили его мазями и примочками.
И в нашем ремесле он был не только мыслителем и умельцем, его занимало везенье — невезенье, выигрыши — проигрыши, единоборство с роком, сатанинские парадоксы, издевательство над земным здравым смыслом, эксперимент без границ, разрушение без оглядки. Им открыты вещи, которые даже он, подумать! — даже он устрашился обнародовать, он считал, что это чревато слишком тяжкими потрясениями. О многом он нас надоумил и предупредил, безумие гениальности глядело из его зрачков, разбегающихся от азарта, и мы боготворили его в эти минуты, гордились, что из его рук принимаем учение… Но многие тайны он, посмеиваясь, унес с собой, я в этом не сомневаюсь.
И опять они внимательно посмотрели на толстое лицо с тонким носом, которое подмигивало им со стены.
— Я последний из его учеников, — сказал мастер. — При мне он испустил свой последний вздох. Когда я всхожу по башенной лестнице, мне кажется, что он рядом, у меня за плечами. Четыре раза в год я их осматриваю. Четыре раза в год.
Улица за окном наливалась медом весеннего дня. Радуясь дню, шли люди по своим делам. Женщины катили коляски с младенцами. Проехала машина с надписью «Хлеб». И даже в мастерской повеяло запахом теплого пшеничного хлеба.