Который час? (Сон в зимнюю ночь)
Шрифт:
Сверху на взволнованную площадь, на задранные головы и карнизы с голубями глядели башенные часы — темно-синий циферблат и на нем золотые фигурные стрелки, знаки зодиака и фазы Луны.
Задрав головы, следили люди, как двигались стрелки среди золотых зверей и лун.
Стрелки двигались назад.
Недавно было три четверти двенадцатого и должно было пробить двенадцать.
Солнце стояло в зените.
Должно было пробить двенадцать, но стрелки двигались назад и вместо двенадцати еще раз пробило три четверти.
Люди глядели, разинув рты.
Большая
Она прошла, вздрогнув, цифру VII и приближалась к VI. Все замерли, потом охнули невольно — ох-ты-ы! — когда часы опять забили и пробили две четверти, половину двенадцатого.
На глазах у всех они отстали, обезумев, на целый час!
Но такая могучая вещь привычка, что, охнув, все тут же как один человек подняли рукав на левой руке и поставили свои часы по башенным — на половину двенадцатого.
И то же сделала Белая Роза со своими маленькими часами, надетыми на ту руку, которую держал Анс в своей большой руке.
— Не нужно! — вскрикнул он, но уже было поздно.
Она подняла брови:
— А как иначе?
— Что за легкомыслие! — сказал он горячо. — Прямо как дети, честное слово. Надо объяснить. — Он обращался и к ней, и к тем, что стояли рядом, но его не слушали. — Сейчас все будет нормально. Там мастер Григсгаген. По ходу ремонта водит стрелки взад-вперед. Не поддавайтесь панике.
— Вперед — нет, — сказал кто-то. — Только назад.
— Омерзительное зрелище! — сказал другой. То был астроном, иностранец. Скрестив руки на груди, он смотрел на синий циферблат, как смотрят на опасную гадину.
Большая минутная стрелка взбиралась вверх. Она карабкалась по той стороне, где ей положено только спускаться, — по небывалой, запрещенной стороне, против солнца, против законов часовой механики, против человеческого естества. От цифры VI к цифре V пятилась она, содрогаясь и приостанавливаясь будто для того, чтоб отдышаться, — видно, не так-то это легко в первый раз. Но — лиха беда начало — дальше она пошла бойчей, бойчей — поосвоилась. Благополучно преодолела и пятерку, похожую на старинную букву ижицу, и четверку, которая на циферблатах изображается в виде четырех сдвинутых палочек, вот так: IIII, а вообще-то пишется иначе… Теперь минутная стрелка, пульсируя, как живая, подбиралась к цифре III, и люди притаили дыхание.
— Сейчас…
— Сейчас ударит…
— Ударит четверть двенадцатого…
— Подумайте! Когда полагалось бы ударить уже без четверти час!
Кто-то сказал скорбно и торжественно:
— Почем вы знаете, что полагается? Может быть, именно полагается, чтобы сейчас было четверть двенадцатого, а не без четверти час? Почем вы знаете?
— Но по солнцу…
— Что мы знаем о солнце? Сегодня нам говорят о нем одно, завтра другое. Нам кто-нибудь сказал окончательно и бесповоротно, что такое Вселенная, как она произошла, каковы ее свойства? Одними гипотезами пичкают. Так как же вы беретесь судить о солнце, о времени
— Не говорите глупости! — крикнул астроном. — Невежда!
На астронома набросилась гражданка Цеде. Она была тут как тут, забыв, как видно, об опасности, угрожавшей ей от беглых сумасшедших, забывчивость, понятная при данных обстоятельствах.
— Это кто на нас кричит? Вы кто такой? Иностранец, судя по акценту? Иностранец обвиняет нас в глупости, хорошенькое дело! Иностранец будет судить, невежды мы или ученые! Сам дурак!
Толпа становилась все плотней. Из улиц лились и лились людские потоки.
Белая Роза потянула свою руку из руки Анса.
— Куда ты? — спросил он.
— Я ведь еще ничего не решила, — с запрокинутой головой ответила она, не отрывая глаз от синего циферблата.
— Но разве ты не сказала «да»? — спросил он в изумлении. — Я понял так, что ты говоришь «да».
— Вам показалось. — Она освободила руку. — Это дело серьезное. Не мешает в самом деле подумать, кому какая цена, прежде чем вить гнездо.
Часы пробили четверть двенадцатого.
Безудержное веселье овладело зрителями. Из молчания поднялся хохот. Гомерический, роковой! Хохотала площадь, хохотали окрестные улицы. Хохотали те, кто высовывался из окон под карнизами с голубями, и, вздувая нежное горло, до слез смеялась Белая Роза.
И многие, хохоча, со стонами утирали слезы.
А кто не поддался зловещей вспышке, те озирались на весельчаков со страхом и заботой.
Протирая очки, на балкон ратуши вышел Дубль Ве. Его седая голова в сиянии дня вспыхнула серебром.
— Друзья мои! — разнесся над городом полный дружелюбия голос, каждому известный, как голос родного отца, — не следует волноваться. Произошло, очевидно, повреждение, оно будет исправлено. Исправлено безотлагательно, поскольку в часовой башне находится наш глубокоуважаемый мастер Григсгаген, уж он-то не допустит, чтобы наши часы безобразничали, живо их приберет к рукам.
И мастер Григсгаген тоже вышел на балкон и стал возле Дубль Ве.
Народ притих и ждал его слова с почтением и интересом.
Кто-то звонко сказал:
— Ой, какой старый!
— Мама, — заплакал мальчик, — я боюсь!
— Они не пойдут вперед, — сказал мастер.
— То есть? — спросил Дубль Ве.
— Будут идти назад.
— Это как же?
— Вот так, назад. Всегда.
— Нет, — сказал Дубль Ве. — Нас это не устраивает.
— Всегда! — громогласно повторил мастер.
— Один вопрос, мастер! — закричал снизу Элем. — Как вы считаете, из этого что-нибудь может получиться?
Мастер обвел землю и небо торжествующим взглядом.
— Еще бы! — сказал он. — Отныне цветы будут цвести дважды, и старые молодеть, и жизнь одерживать победы в схватках со смертью. Не бойтесь, люди, не плачьте, не смейтесь — вот увидите, что будет! И это сделал я, ученик Себастиана!
День совершал свой путь. На лучах-крыльях плыл он от полудня к закату. Ему не было дела, кто и что тут натворил в человеческом муравейнике.