Ковбой
Шрифт:
– Ух ты! – невольно изумился Бестужев. – А как это снять? Установить киносъемочный аппарат на другом аэроплане? Но какой риск для актеров…
– Никакого риска, – отрезал Голдман. – Сразу видно, что вы прежде не были особым любителем кинематографа, Михаил.
– Честно признаться, да. Как-то не уделял особо внимания.
– Снять все можно, не покидая земли, – разъяснил Голдман. – Есть разные фокусы под названием «трюковая съемка». На заднем плане как бы перемещаются нарисованные облака, и зрителю кажется, что самолет высоко в небе, на артистов дует ветродуй, изображая налетающие порывы ветра… – он словно бы опомнился, страдальчески сморщился: – Михаил, не забивайте мне сейчас голову вашими схватками героя со злодеем на летящем аэроплане, у меня голова занята совершенно другими заботами…
Бестужев
Глава вторая
Неожиданный поворот судьбы
Еще издали можно было рассмотреть, что на опушке негустого лесочка (состоявшего из не особенно и экзотических на вид, но невиданных в Старом Свете Бестужевым деревьев) собралось немало народу. Особенной суеты и оживления не наблюдалось – что как раз и свидетельствовало об отлаженности творческого процесса, когда каждый знает свой маневр и без нужды не слоняется там, где каждому есть дело.
Сразу, конечно, выделялась ключевая позиция: угнездившийся на высокой треноге кинематографический аппарат с квадратным раструбом объектива и двумя громадными круглыми коробками вверху, где помещалась кинопленка. К нему прильнул оператор в кепи, повернутом козырьком назад согласно то ли неписаной моде, то ли профессиональному удобству. А впрочем, ключевая позиция, как Бестужев уже успел убедиться, располагалась не там, а чуточку правее – где под высоким куполом солнцезащитного зонтика в удобном раскладном кресле обосновался самый главный здесь человек, режиссер Сол Роуз, он же Соломон Розенблюм. Американцы, как опять-таки было Бестужеву уже известно, терпеть не могли длинных имен с фамилиями и сокращали их при малейшей возможности. Что, разумеется, не касалось миллионщиков вроде Вандербильта или Стайвенхаунта – таких людей никто бы себе не позволил панибратски именовать сокращенно, да они и сами не на шутку рассердились бы, надо полагать…
Привычным взглядом Бестужев выхватил из окружающего то, что занимало непосредственно его: здоровенный нью-йоркский немец Ханс, один из альгвазилов Голдмана, прохаживался в тенечке, непринужденно помахивая ну оч-чень увесистой тростью, представлявшей собою скорее дубинку. Молодец, оценил Бестужев, не дремлет под сенью древ, как уволенный в том числе и за небрежение своими обязанностями Курт – выражаясь военными словечками, осуществляет непрерывную караульную службу. Мало ли что…
На почтительном расстоянии расположились зеваки – с полдюжины вполне совершеннолетних местных лодырей и втрое большее количество мальчишек. Зрелище для обитателей глухой провинции было прямо-таки уникальное, не уступавшее по экзотичности, пожалуй, аэроплану месье Леду. А может, и превосходившее – в конце концов, аэроплан всего-то лишь с занудным стрекотанием ползал по лазурному небосклону, зато на кинематографических съемках всякий день происходило что-нибудь новенькое, не похожее на вчерашнее.
Среди мальчишек Бестужев быстро высмотрел двух своих старательных агентов – находившихся сейчас не на дежурстве. Он уже не в первый раз, нахмурившись, разглядывал членов съемочной группы – не тех, кто был нанят уже здесь для мелких работ и второстепенных ролей, а привезенных из Нью-Йорка его работодателями.
Был один нюанс, который Голдман, неопытный в таких делах, как выяснилось, не учитывал совершенно: неприятель, то есть синдикат, вполне мог подкупить кого-нибудь, чтобы тот выступал в качестве соглядатая и информатора. Глупо было бы подозревать в этом режиссера и главных актеров (чересчур уж их благополучие зависело от успехов кинофабрики), а вот среди рядового персонала вполне мог отыскаться этакий Иуда – дело житейское. У Бестужева имелись даже мысли по поводу одной конкретной персоны, но он ими с работодателями пока что не делился, не располагая твердыми уликами…
Еще на достаточном отдалении Голдман обернулся к Бестужеву и красноречивым жестом указал на Пако. Бестужев понятливо кивнул и, высмотрев подходящее тонкое деревце, надежно привязал к нему коня, чтобы тот, боже упаси, ненароком не нарушил какими-то своими неразумными действиями
Они были уже совсем близко, шагая со всей возможной бесшумностью, дабы не нарушить резким хрустом сучка под ногой творческую деятельность маэстро. Каковой как раз поднес ко рту жестяной рупор немаленьких размеров и громогласно отдал приказ, сопровождаемый негромким трескучим эхом:
– Лили, солнышко мое, в кадр!
Очаровательная блондинка встрепенулась, вскочила со своего раскладного стульчика и, во мгновение ока войдя в образ, неспешным шагом двинулась в ту сторону, где объектив должен был вот-вот поймать ее в поле зрения. Она уже играла: безмятежно озиралась вокруг, с детским любопытством горожанки разглядывая кроны деревьев, временами наклонялась к цветам, одни срывала в букетик, другими просто любовалась. На взгляд Бестужева, получалось вполне непринужденно, ничуть не наигранно, не манерно – все же актриса, ей-богу, талантливая.
Ах, как она была обворожительна! Рассыпавшиеся по плечам золотистые волосы, огромные синие глаза… Жаль только, что черно-белый фильм не мог передать во всех оттенках и колерах подобные детали. Сол говорил как-то: по его глубокому убеждению, кинопленка когда-нибудь обязательно будет цветной, но случится ли это в обозримом будущем, предсказать невозможно, вот, может, лет через десять…
Точно так же будущий зритель не мог оценить во всей красе грациозную походку мисс Лили Блай (по-настоящему – фройляйн Лилиан Блаувертен из Гамбурга) – всякий, кто бывал в электротеатре, знает, что актеры на экране движутся совсем не в том ритме, в каком ходят обычные люди в жизни, экранные герои гораздо резче, даже суетливее перемещаются. Почему так происходит, Бестужев еще не вник – какие-то сложные технические подробности, которых ему никто не собирался вдумчиво растолковывать.
А вот ее точеную фигурку не могли исказить ни черно-белая пленка, ни экранная порывистость движений… Бестужев поневоле засмотрелся. К тому же наряд главной героини оказался крайне пикантным: широкие велосипедные шаровары и мужская рубашка в клеточку с двумя расстегнутыми верхними пуговицами.
По поводу этого наряда как раз и состоялся вчера короткий спор меж Голдманом и Роузом. Голдман (на взгляд Бестужева, вполне логично) заметил: действие фильма происходит в те времена, когда индейцы еще разгуливали на свободе со своими луками-топориками и имели возможность невозбранно нападать на белых путников – то есть самое малое лет с полсотни назад. А в те годы ни одна приличная юная леди не рискнула бы напялить мужские брюки, не рискуя всеобщим осуждением в ее адрес. Однако Сол, саркастически фыркая и гримасничая, заявил:
– И вы хотите сказать, Сэмюэль, что среди наших зрителей окажутся профессора истории? Эти кинематограф презирают, как убогое развлечение для простонародья. Смотреть фильм пойдет самая что ни на есть обычная публика, ее-то исторические тонкости не волнуют, и уж она-то на наряд нашей крошки будет таращиться с большой заинтересованностью… Я тут не историческую работу сочиняю, я делаю завлекательный фильм! Ясно?
Голдман, пожав плечами, спорить не стал…
Еще с минуту Лили (она же – юная леди из хорошей семьи, весьма неосмотрительно отправившаяся на прогулку в окрестные леса, где, кроме четвероногих опасностей, водились и двуногие) самым идиллическим образом собирала цветочки, любуясь деревьями и небом. Потом рупор заорал: