Ковчег
Шрифт:
— Были конторской крысой, значит? — булькнув напитком, вставил Поэт.
Занудин ничуть не обиделся и даже рассмеялся.
— Ага, ей самой.
— А семья, друзья? Словом: все, что скрашивает жизнь, даже если добрая половина ее, а то и большая — тупая, механическая, не приносящая удовлетворения работа…
— После смерти младшей сестры я вряд ли был еще с кем-то так близок. Какая там семья… — только что смеявшийся Занудин сделался мрачнее тучи, угрюмо влил в себя остатки успевшего остыть чая и уставился в точку.
— Курите? — Поэт протянул Занудину сигарету.
Занудин не отказался. Поэт тоже закурил. Неизвестно откуда взявшийся Даун с недовольным видом грохнул об стол пепельницей и снова исчез.
— Друзья?.. —
— Испугаться их дружбы?! — возбужденно вскочил с места Поэт (пепел от его сигареты полетел Занудину в лицо). — Точно-точно! Ты говоришь себе: у меня есть друзья! я знаю чувство локтя! я им небезразличен! они дарят мне свою теплоту, и весь мир порой способен показаться плюшевым!.. Но, черт возьми, это всего лишь что-то вроде негласной договоренности между вами! Альтернативный ты, все такой же, но какого они мистически забыли, стерли из памяти, не представляют да и представлять не желают — появись вдруг перед ними, войди в их жизнь заново, из ниоткуда, при совершенно отличных обстоятельствах — и ты познакомишься со стеной, которая раздавит все твои иллюзии в одночасье!.. Ты — лишь привычный субъективный образ для кого-то, удобный, годящийся для пользования. Ты не завоюешь дружбу дважды, не подтасовав обстоятельства, и в этом ее (дружбы) лживая личина. Никто не способен по-настоящему разделить твои чувства и порывы, никто и никогда не сможет думать, как ты, и сознавать предметы, поступки и явления такими, какими сознаешь их ты. Никому не дано проникнуться пониманием: чему ты радуешься всем сердцем, а что способно доставлять тебе подлинные страдания. Ты одинок в этом мире и склонен рассчитывать только на себя. Ты не хочешь новых горьких ошибок, не хочешь унижаться и собирать плевки чужого малодушия, чужой глупости, алчности, чужого лицемерия, и, в конце концов, — каяться за чужие грехи!
Занудин ошарашенно взглянул на Поэта. Однако промолчал.
— Сам мир людей неправилен по своей сути! Он окутан непониманием и безысходностью. Его надо менять… если не сказать: ломать и строить заново! Тотальная ампутация старого и изжитого! Перерождение! — продолжал брызгать слюной Поэт. Теперь он уже взобрался на стол и походил на подлинного оратора.
Занудин, смущенный и подавленный, исподлобья наблюдал за разошедшимся Поэтом.
— Это надо понять и принять однажды! Но где проводники, которые помогут?.. Те, кто как псы-ищейки способны распознавать гниль цивилизации и подавать лай тревоги. Потому что уже есть те, — Поэт грозно топнул ногой перед лицом Занудина, и глаза его сверкнули полоумным блеском, — кто ждут этого лая как священного набата, всецело готовые к д…ды…действию…
Последнее слово своей искрометной, но абсолютно бессмысленной для Занудина речи Поэт произнес заикаясь. С преглупым видом он неуклюже спустился со стола. Не зная куда себя девать, принялся сосредоточенно давить окурок в пепельнице. Стекла очков запотели… «Что с вами?» — хотел было спросить Занудин, но вместо этого молча обернулся, словно не утерпел, чтобы не проверить какую-то неожиданную догадку. Так и оказалось — за спиной стоял старик. С выражением лица настолько грозным, что даже у Занудина пробежали мурашки по коже. У ног старика вился злорадно поглядывающий на Поэта карлик — именно он и привел сюда хозяина «Ковчега».
Перехватив на себе взволнованный взгляд Занудина, дядюшка Ной таинственным образом смягчился.
— Что вы тут устраиваете, любезный Поэт, хотелось бы знать?
— Я… тык-скать… просто…
— Он вам досаждал, Зануда?
— В общем… н-нет, — неуверенно вступился за Поэта Занудин.
Дядюшка Ной вздохнул.
— Все равно это не оправдывает прогулок по столу, за которым все мы принимаем пищу. Возмутительно… — Ной отпустил внушительную паузу, а затем развернулся и в задумчивости зашагал прочь.
— Ах ты, маленькая гадюка! — зашипел Поэт на оставшегося в холле Дауна.
— Очкастая балаболка! — обозвался в ответ карлик и, вывалив изо рта непомерно длинный язык, начал им трясти.
— Удавлю! — взвился Поэт, кинувшись на карлика.
Оба стремглав скрылись за желтой дверью под лестницей. Послышался шум возни и посудный перезвон. Через минуту, отряхивая чем-то намоченные колени, Поэт вернулся с новым стаканом коктейля в руке.
— Гнусная мелюзга, — сказал он уже совсем спокойно и, не глядя на Занудина, принялся глоток за глотком уничтожать содержимое стакана.
Грудная клетка и живот Поэта, соблюдая строгую очередность, раздувались и опадали, словно внутри него подскакивал и проваливался загадочный выпуклый предмет. В манере Поэта поглощать коктейли было что-то и шутовское, и гипнотическое.
— Пойду отдохну, — опомнившись, поднялся из-за стола Занудин (на что Поэт совершенно никак не отреагировал).
Придерживая рукой округлившееся брюхо, Занудин отправился наверх. Взойдя по лестнице и скрывшись за поворотом, где его никто не мог видеть, остановился. С облегчением, влажно лучащимся из глаз, отпустил ремень на одну дырочку, благодаря чему вздохнул намного свободнее. Настроение приподнялось — но, к сожалению, на считанные секунды. Приблизившись к номеру, Занудин снова оборвал шаг и, уставившись перед собой как баран на новые ворота, заметно скис лицом. На месте сорванной утром таблички красовалась новая:
ХМЫРЬ БОЛОТНЫЙ
— Опять двадцать пять? — пробормотал себе под нос Занудин.
Сорвав табличку, он перешагнул порог комнаты и захлопнул дверь.
— 30 —
Черт бы побрал этого Поэта! Бывает же такое — какая-нибудь шавка возьмет и развернет все твое существо лицом к прошлому, заставит задуматься, вспомнить, внутренне содрогнуться. И ты, самое главное, зачем-то поддашься!
Занудин не принимал всерьез того, чем закончил Поэт свою сумбурную, беззастенчиво-шизоидную речь. Но то, с чего он начал — о доме, о семье, о человеческом непонимании, — уж точно не оставляло равнодушным: как заноза, сломанная под ногтем, зудело в разгоряченном сознании. И все это — под аккомпанемент других, разительных и противоречивых ощущений…
Впервые за долгие годы Занудин не чувствовал привычного робкого страха перед завтрашним днем! Мысль об этой перемене разъедала его изнутри, хитро вилась, стараясь не обнажаться вся целиком, и потихонечку приручала. Занудин не мог найти себе места, заметно нервничал, но в подобном состоянии — признавался он себе — была и какая-то особая, жгучая, сродни мазохизму потаенная прелесть… Он то стоял у окна, впившись обездвиженными глазами в неприветливый предночной сумрак за стеклом, то как умалишенный разбегался и плюхался на кровать, душил себя подушкой, вдыхая аромат свежей наволочки, переворачивался на спину, скользил взглядом по высоким прямым стенам и белоснежному потолку, опять вскакивал, блуждал из угла в угол, подходил к книгам, слепо листал страницы, курил, курил, снова возвращался к окну…
Откуда он появился?
Из каких запределов?
Что за ветра носили его по свету?
И к чьим берегам, позабавившись, прибили?
Хоть это и не казалось до сих пор расчудесным удовольствием, а было, скорее, чем-то близким к самоистязанию — Занудину не хватило сил отгородиться от нахлынувших воспоминаний…
* * *
Если все вокруг не так, если все, что тебя окружает, бессмысленно и презренно — то вот они, два единственно возможных положения: