Козел отпущения
Шрифт:
Мой анализ неизбежно спекулятивен. Но в Евангелиях есть указания, которые его подкрепляют. Иисус критически смотрит на излишнюю любовь учеников к чудесам и на их неспособность понять сообщенное им учение. Здесь налицо две слабости или, точнее, два аспекта одной и той же слабости, которую приходится предположить, чтобы понять вставку чуда в сцену, которая в чуде нисколько не нуждается. Ненужное присутствие этого чуда вредит сцене отречения, поскольку оно отодвигает в тень то превосходное понимание человеческого поведения, которое проявляется в тексте. А чудо поощряет интеллектуальную и даже духовную лень как у верующих, так и у неверующих.
Текст Евангелий вырабатывался в среде первых учеников. Свидетельство первого, а затем второго христианского поколения, пусть и исправленное опытом Пятидесятницы, знало за собой те недостатки, на которые указывает сам Иисус. Тексты подчеркивают непонимание откровения учениками, даже лучшими, не для того, чтобы унизить учеников первого часа или принизить их в глазах потомства, а чтобы обозначить ту дистанцию, которая отделяет Иисуса и его дух от тех, кто первыми услышал его весть и нам ее передал. Я думаю, этим указанием не следует пренебрегать, когда мы толкуем Евангелия две тысячи лет спустя в том мире, который имеет нисколько не больше природной проницательности, чем во времена Иисуса, но который, однако, впервые стал способен понять некоторые аспекты его учения, потому что этот — наш — мир медленно проникался его учением в течение столетий. Это не обязательно те аспекты, которые первыми приходят нам на ум при словах «христианство» или даже «Евангелия», но они нужнее всего для того, чтобы лучше понять такие тексты, как сцена отречения.
Если я прав, если евангелисты не вполне понимают рациональность отречения Петра и произнесенного о нем Иисусом предсказания, то наш текст поразителен тем, что сообщает одновременно и чудо, вставленное в сцену редакторами, которые не вполне понимают ее логику, и те данные, которые сегодня позволяют нам эту логику выявить. То есть именно Евангелия дают нам в руки все те фрагменты свидетельства, которые они сами не вполне способны интерпретировать, поскольку заменяют иррациональной интерпретацией интерпретацию рациональную, которую мы сами выявляем на основе тех же данных. Я всегда помню о том, что мы не можем сказать об Иисусе ничего, что не было бы взято из Евангелий.
Наш текст прибавляет чудесное объяснение к сцене, которую проще интерпретировать без помощи этого чуда. Следовательно, несмотря на свою неспособность понять весь смысл свидетельства, редакторы Евангелий собрали и воспроизвели фрагменты этого свидетельства с поразительной точностью. Если я прав, то их неспособность в одних пунктах компенсируется их же чрезвычайной точностью во всех других пунктах.
На первый взгляд, это сочетание достоинств и недостатков трудно согласовать, но достаточно об этом подумать, и мы поймем, что оно, напротив, совершенно правдоподобно и даже вероятно, если хоть отчасти выработка Евангелий происходила под влиянием того миметизма, в котором Иисус непрестанно упрекает своих первых учеников, — миметизма, который проявляется в их поведении и функционирование которого они (что вполне нормально) не могут постичь до конца, поскольку им не вполне удалось от него избавиться.
Мифологическая кристаллизация вокруг петуха, если мое прочтение правильно, выявила бы феномен миметического обострения, аналогичный тем, примеры которых нам дают сами Евангелия. Например, в убийстве Иоанна Крестителя мотив головы на блюде возникает из слишком буквальной имитации. Чтобы быть действительно верной, передача смысла от одного индивида к другому, перевод с одного языка на другой требуют определенной дистанции. Копиист, слишком близкий к своей модели, поскольку слишком ею поглощенный, воспроизводит все ее детали с восхитительной точностью, но время от времени он поддается слабостям — мифологическим в собственном смысле слова. Именно всевластная миметическая внимательность, предельная концентрация на жертве-образце приводит к примитивной сакрализации, к обожествлению козла отпущения, невинность которого не распознана.
Достоинства и недостатки евангельского свидетельства обнаруживаются в особенно четком и контрастном виде в трактовке ключевого для миметической интерпретации понятия — понятия «скандала».
Все самые интересные случаи употребления слов skandalon и skandalidzein вложены в уста самому Иисусу и предстают в виде фрагментов, распределенных более или менее случайно. Важные высказывания не всегда даны в логической последовательности и их порядок часто меняется от одного Евангелия к другому. Этот порядок, как показали исследователи, может определяться присутствием в данной фразе какого-то слова, влекущего за собой другую фразу исключительно потому, что там тоже встречается это слово. Можно предположить, что мы имеем дело с рецитацией фраз, выученных наизусть и связанных между собой мнемотехническими приемами.
Следовательно, чтобы выяснить объяснительную ценность «скандала», нужно заново упорядочить все эти фразы, нужно отнестись к ним как к фрагментам головоломки, которая совпадет с миметической теорией, как только мы найдем для них правильное расположение. Именно это я попытался показать в «Сокровенном от создания мира».
Таким образом, перед нами чрезвычайно связное целое, но эту связность не могли увидеть толкователи, потому что его составные части были перемешаны, а иногда даже искажены из-за недостаточной компетентности авторов Евангелий. Предоставленные самим себе, они хотя и делают общее утверждение: Иисус «знал, что в человеке» (Ин 2,25), — но не умеют эксплицировать это знание. Все данные находятся у них в руках, но излагаются в некотором беспорядке и засоренные чудесами, поскольку авторы владеют этими данными лишь наполовину.
У Евангелий есть неустранимо сверхъестественный аспект, и я не пытаюсь его ни отрицать, ни умалять. Однако ради этого сверхъестественного аспекта не следует отказываться от тех форм понимания, которые нам теперь доступны и, если они действительно являются формами понимания, то они не могут не уменьшить роль чудесного. Чудесное, по определению, непостижимо; следовательно, оно не является подлинной работой духа в евангельском смысле. Есть чудо более великое, нежели чудо в узком смысле, и это чудо — в том, что становится постижимо прежде непостижимое, в том, что становится прозрачной мифологическая неясность.
Сталкиваясь с евангельским текстом, все фанатизмы, и про-, и антихристианские, не хотят видеть ничего кроме чуда и безоговорочно осуждают даже самые законные попытки показать, что роль чуда, возможно, преувеличена. Но в таких попытках нет ничего антиевангельского: сами Евангелия нас предостерегают против злоупотребления чудесным.
Выявляемая здесь мной рациональность — миметизм человеческих отношений — слишком систематична в своем принципе, слишком сложна по своим эффектам и слишком наглядно присутствует — ив «теоретических» пассажах о «скандале», и в пассажах, целиком подчиненных идее «скандала», — чтобы оказаться тут случайно. И тем не менее эта рациональность не до конца продумана, а значит, несомненно не создана теми людьми, которые ее сюда поместили. Если бы они полностью ее понимали, то не поставили бы между читателями и истолкованными выше эпизодами неуклюжий экран чудесного петуха.
При таких обстоятельствах невозможно поверить, что Евангелия — это продукт исключительно внутренней разработки в пылкой среде первых христиан. У истоков этого текста действительно должен находиться кто-то, кто стоит вне этой группы и вдохновляет ее писания. Следы этого разума, а не размышления учеников мы и обнаруживаем, когда восстанавливаем миметическую теорию посредством челночного движения между нарративными пассажами, с одной стороны, и пассажами теоретическими (то есть словами, вложенными в уста самому Иисусу), с другой.