Козерог и Шурочка
Шрифт:
Лёгкие сумерки медленно густели, окутывая мутной синевой кусты и без того глухого кладбища. Оставалось укрепить цветник, но стемнело так, что уже и не разглядеть было чёрные гранитные бруски. А ведь требовалось ещё смотреть по уровню, чтобы выровнять все части надгробья. Доделывали мы уже при свете машинных фар.
– Повезло нам, мужички, что могила находится с краю, – сказал Петрович довольный собой, что догадался поставить свой МАЗ как надо. – А то до китайской пасхи здесь бы ночевали.
Мы стали собирать инструменты, как неожиданно из кромешной
– Лежать! – и тотчас раскатисто грохнул ружейный выстрел.
Мы мигом попадали на землю, уткнувшись растерянными лицами в мокрую от росы траву.
– Руки за голову, – опять скомандовал грозный голос. – Да не балуйте, перестреляю как куропаток. Ишь ты взяли моду воровать по ночам металл с кладбища. На вас так нержавейки не напасёшься, ироды.
На свет выехал верхом на вороном коне косматый и бородатый неказистый мужик в возрасте. В руках он держал охотничье ружьё, направив его стволами на нас.
– Сейчас в сарае запру на замок до утра, – пригрозил он, – а потом в полицию сдам, пущай с вами там разбираются.
– Ошибочка вышла, – ответил, сердито сопя, Чуня и вдруг приглушённо захихикал, должно быть от нервного стресса. – Мы наоборот памятники ставим, а не металл воруем. Глаза-то свои разуй, старый.
Мужик видно и сам сообразил, что обознался, перепутав нас с ворами и, крякнув от досады, примиряюще ответил:
– Кто вас разберёт, гоношитесь ночью на кладбище, вот я и подумал, что ворьё опять объявилось. А у нас в деревне мужиков-то я один остался, остальные семь человек старухи. Другие мужики все перевелись, кто от самогона, кто в города уехал. Федотом Степанычем меня кличут. Ну, извиняйте, раз такое дело. А может, вы у меня переночуете? – неожиданно спросил он с надеждой. – Я вам картошечки жареной разогрею, щей, да и выпить у меня найдётся. Какая вам необходимость ночью отправляться в даль дальнюю.
Было заметно, что местный житель соскучился по новым людям, свежим новостям. Отказать было неудобно, и мы согласились, хоть минуту назад он нас едва и не перестрелял. Федот Степаныч оказался человеком дружелюбным и хлебосольным. Не успели мы переступить порог, как он по-хозяйски принялся суетиться по дому, расторопно накрывая на стол.
– Жену не разбудим? – спросил вполголоса Петрович, с интересом оглядывая довольно скоромное убранство кухни, которое, тем не менее, было тщательно выстирано и выглажено.
– А нет жинки, – ответил Федот Степаныч, и развёл руками, словно и сам дивясь этому, – померла она в прошлом годе. С дочерью вдвоём живём.
Петрович смущённо кашлянул и больше неудобных вопросов не задавал.
– Ну, садитесь гостёчки нежданные, а оттого особенно и желанные, – предложил через пару минут Федот Степаныч, расположившись, как и подобает хозяину, во главе стола, ловко опрокинул стаканчик в рот, крякнул и с удовольствием разгладил свою седую бороду. – Дай Бог не последнюю.
Проголодавшись за день, мы с молчаливой сосредоточенностью принялись хлебать горячие щи деревянными
– Калечная она у меня, Варька-то, – разоткровенничался Федот Степаныч, когда самогон ударил ему в голову. – С измальства такая уродилась. Больше детей мы не могли иметь с Дусей. Одна девка уродилась, да и та дефектная, – горестно вздохнул он и повёл по нам тоскливыми глазами, как бы ища сочувствия. – Должно быть, и супруга раньше времени оттого и убралась, что всю жизнь за неё переживала. Это понимать надо. Стесняется моя Варька чужих, вот и сейчас в комнате своей затаилась и молчок.
Федот Степаныч приложил к губам тёмный очерствелый от работы палец.
– Сидит как мышка в норке и ни гугу. А вообще-то весь дом на ней держится, вся в мать, так и крутится по дому, как юла заводная. А ещё она у меня любит шить разные платья. Только шить-то не из чего, так она все материны платья под себя перешила. Рукодельница, каких поискать. Телефон ей было надумал купить, да в нашей глухомани телевизор иной раз не ловит, чего уж про телефон говорить.
Много у нас раньше молодых мужиков было, да гребовали они брать ей замуж. Кому же захочется иметь жену хроменькую на одну ногу и криворотенькую? А теперь и мужики перевелись, одни старухи горемычные остались. А скоро и деревня вся вымрет, и сам я умру. Останется моя тридцатишестилетняя Варька старой девой, вот мне и печально за неё. А девка она кроткая, добрая да желанная.
Он ещё что-то говорил, но мы сморённые сном и усталостью, быстро задремали, сидя за столом. А вскоре видно и сам хозяин уснул, потому что наступила тишина. Сквозь сон я слышал, как кто-то вошёл на кухню, шлёпая босыми ногами, постоял, должно быть, нас разглядывая и ушёл, скрипнув дверью.
Проснулись мы с Петровичем рано, а Федот Степаныч уже возился во дворе по хозяйству, и только продолжал беззаботно дрыхнуть Чуня, откинувшись на спинку стула. Он был заботливо накрыт байковым одеялом, притеплился и сладко посапывал.
– Видно дочка постаралась, – хрипло проговорил Петрович, кивнув на парня.
Чуня был самый молодой в нашей компании, да и лицом пригож: крепкие скулы, туго обтянутые загорелой кожей с брутальной трёхдневной щетиной, греческий нос и влажные глаза с прозеленью.
Мы вышли во двор, освежились холодной водой из металлической бочки. Подошёл Федот Степаныч.
– Мужики, – сказал он, поглядывая на нас исподлобья, и морща обветренное бородатое лицо, – много я вам наплёл вчера, так вы уж не обижайтесь. Старость не в радость.
Мы пожали ему мозолистую ладонь, и я вернулся в дом разбудить Чуню.
В дверях кухни я столкнулся с Варей. Росточку она была невысокого, с русой косой до пояса и лицом симпатичная, если бы не её рот, заметно скошенный в сторону. Девушка тотчас смущённо прикрыла лицо ладонями и, сильно припадая на левую короткую ногу, скрылась в горнице.
Чуня не спал, с болью глядя перед собой расширенными глаза. Он даже меня не сразу узнал, а лишь тогда, когда я громко сказал, что пора ехать.