Кожа для барабана, или Севильское причастие
Шрифт:
Он произнес это с горечью, но Макарена Брунер не уловила ее: она не могла знать. Она резко повернулась на каблуках лицом к нему.
— Похоже, вы жалеете, что у вас нет головы, которую вы могли бы отправить в Рим с ближайшей почтой. — Она выговорила это зло, даже немного подавшись вперед. — Вы думали, что все окажется очень просто, ведь так?.. Но я была уверена, что все изменится, когда вы поближе познакомитесь с жертвой.
— Вы ошибаетесь. — Куарт выдержал ее взгляд. — Тот факт, что я немного ближе познакомился с отцом Ферро, ничего не меняет. Во всяком случае, в формальном плане.
— А в других планах? — Она прикоснулась указательным пальцем ко лбу. — В плане ваших мыслей.
— Другие планы — это мое дело. И да будет вам известно, что я был достаточно
Она презрительно усмехнулась:
— Догадываюсь, что не меняет. Догадываюсь, что именно за это вам заказывают одежду у хороших портных, вы носите дорогие ботинки, в бумажнике у вас кредитные карточки, а на руке — великолепные часы. — Она вызывающе оглядела его с головы до ног. — Наверное, все это в счет ваших тридцати сребреников.
Она вела себя слишком агрессивно. Слишком много презрения звучало в ее словах, чтобы предположить, что все это ей безразлично, и Куарт, уже чуть ли не в отчаянии, подумал: чего же она добивается? Как далеко собирается зайти? Они стояли лицом к лицу на узенькой улочке, освещаемой коваными железными фонарями, под почти сплошной линией балконов, уставленных бесчисленными цветочными горшками.
— Я рад, что вы догадываетесь, потому что так оно и есть. — Куарт приподнял двумя пальцами лацкан своего пиджака, чтобы ей было лучше видно. — Эта одежда и эти ботинки, и кредитные карточки, и часы — все оказывается чрезвычайно полезным, когда требуется произвести впечатление на какого-нибудь сербского генерала или американского дипломата… На свете есть рабочие священники, женатые священники, священники, служащие восьмичасовую мессу, и такие священники, как я. И я затрудняюсь сказать, кто из них кому обязан своим существованием. — Говоря это, он горько усмехнулся, но его мысли были уже далеки от произносимых слов: Макарена Брунер находилась слишком уж близко на этой слишком уж узкой улочке. — Хотя кое в чем мы с отцом Ферро и правда сходимся: в том, что никто из нас не обольщается относительно нашей профессии.
Он замолчал, потому что вдруг испугался необходимости оправдываться перед ней. Они стояли одни на улице, в свете далекого фонаря, и она, очень красивая, смотрела на него молча; белые зубы влажно поблескивали между полураскрытых губ. Ее дыхание было спокойно, и сама она была спокойна — спокойствием красивой женщины, сознающей свою красоту. Ее лицо больше не выражало презрения, которое словно бы отлетело прочь вместе с произнесенными ею словами; а Куарт ощутил страх — подлинный, мужской, физический, граничащий с головокружением. Такой, что ему пришлось сделать усилие над собой, чтобы не отступить на шаг и не упереться спиной в стену.
— Почему бы вам не рассказать мне то, что вам известно?
По-видимому, она ожидала от него других слов и других действий. Глаза женщины, до этого мгновения не отрывавшиеся от его глаз, скользнули по его лицу, по стоячему воротничку черной рубашки.
— Хотите — верьте, хотите — нет, но мне известно очень немногое, — ответила она после долгого — чересчур долгого — молчания. — Возможно, кое-что мне удается угадывать, но я не стану говорить вам, что именно. Делайте свое дело, а остальные будут делать свое.
Она ждала ответа, но Куарт, не сказав ничего, повернулся и зашагал по узкой улице. Она молча последовала за ним, прижимая к груди кожаную сумку.
В баре «Лас Тересас» с потолка свисали окорока, на полках стояли бутылки «Ла Гиты», стены были увешаны плакатами, извещающими о празднествах Святой недели и Апрельской ярмарки, и фотографиями худых, серьезных, уже давно погибших тореадоров с выцветшими от времени дарственными надписями. Официанты записывали заказы посетителей на деревянном прилавке, а их глава Пепе резал длинным и острым как бритва ножом тонкие ломти ветчины, напевая сквозь зубы песенку о знаменитых севильских окороках. Он назвал спутницу Куарта доньей Макареной и, не ожидая, заказа, быстро поставил перед каждым по тарелке с ветчиной, помидорами, шампиньонами и копченым мясом и по высокой, на длинной
Краснолицый поддакивал с истовостью пьяного, а когда Пепе снова принимался напевать, опять утыкался носом в стакан. Из верхнего кармана его пиджака то и дело высовывалась ушастая серая мордочка с блестящими бусинками глаз. Мышь была настоящая, живая, и хозяин, отщипывая кусочки от лежащего перед ним на тарелке сыра, угощал своего питомца. Зверек быстро и аккуратно поедал лакомство, а никто из находившихся в баре не выражал ни малейшего удивления по поводу столь необычного соседства.
Макарена медленными глотками пила свою мансанилью, спокойная и уверенная, как у себя в «Каса дель Постиго». Да и вообще, как заметил Куарт, она ходила по всему Санта-Крусу так, как ходят по комнатам собственного дома; впрочем, в каком-то смысле так оно и было — по крайней мере, в прошлом, на протяжении долгих веков. Видно было, что каждый уголок запечатлен в ее генетической памяти, охвачен ее территориальным инстинктом. Куарт еще раз убедился (что никак не успокоило агента ИВД), что трудно представить себе этот квартал, весь этот город без этой женщины и всего того, что стояло за ней. Собранные на затылке черные волосы, белые зубы, темные глаза. Ему снова вспомнились картины Ромеро де Торреса, здание табачной фабрики, ныне превращенное в университет. Кармен-табачница, ароматные влажные листья, скатываемые в трубочку ладонью о внутреннюю сторону смуглого бёдра. Он поднял глаза и встретился с ее глазами — медовыми, задумчивыми. Спокойными.
— Вам нравится Севилья? — спросила вдруг Макарена.
— Очень, — смешавшись, ответил он, пытаясь понять, угадала ли она обуревавшие его чувства.
— Это совершенно особое место. — Она продолжала смотреть на него, не переставая ловко управляться с палочкой; сейчас она подцепила шампиньон. — Здесь прошлое без всяких проблем уживается с настоящим. Грис говорит, что мы, севильцы, стары и мудры. Здесь все принимается, все возможно… — Она искоса глянула на краснолицего и улыбнулась. — Даже мышонок, закусывающий за стойкой бара вместе со своим хозяином.
— Ваша подруга хорошо разбирается в информатике?
Она взглянула на него как-то странно. Почти с восхищением.
— Вы все еще держите оборону, верно? — Она подцепила еще один шампиньон и отправила его в рот. — Как видно, вас преследуют навязчивые идеи. Почему бы вам не спросить у нее самой?
— Я уже спрашивал. И она уклонилась от прямого ответа — как, впрочем, и все остальные.
Взглянув поверх плеча женщины на дверь, он увидел, что в бар вошел полный, лет пятидесяти мужчина в белом, которого, как ему на секунду показалось, он уже где-то видел. Проходя мимо Куарта и его спутницы, толстяк снял шляпу, обвел глазами бар, словно ища кого-то, посмотрел на часы, которые извлек из жилетного кармана, и вышел в другую дверь, покачивая тростью с серебряным набалдашником. Куарт заметил, что левая щека у него ярко-красного цвета и будто бы намазана кремом, а усы странной формы и совсем короткие, словно их недавно подпалили.
— Так что же все-таки насчет открытки? — спросил он, переводя взгляд на Макарену. — Грис Марсала имеет доступ к сундуку вашей двоюродной бабушки Карлоты?
Женщина усмехнулась; ее явно забавляли его навязчивые идеи.
— Несколько раз она стояла рядом с этим сундуком, если вы это имеете в виду. Но это мог быть и дон Приамо. Или отец Оскар, или я. Или моя мать… Вы можете себе представить герцогиню в бейсболке козырьком назад, которая, попивая кока-колу, глубокой ночью взламывает систему безопасности Ватикана?.. — Подцепив кусок мяса с помидором, она предложила его Куарту. — Боюсь, ваше расследование может дойти до полного гротеска.