Кожаные башмаки
Шрифт:
— Дома-то, может, и нет никого, — сказал Миргасим.
Он вскарабкался на завалинку, заглянул в окно.
Дома и правда никого не было. На столе лежал ломоть хлеба, несколько варёных картофелин, яйцо и стояла чашка с кислым молоком — катыком.
Фаим-сирота успел взобраться на плечи к длинному Темирше да так и прилип носом к оконному стеклу:
— Твоя семья, Миргасим, уже пообедала, однако и тебя они не забыли: хлеб, картошка, катык…
— Айда ко мне! — позвал Миргасим. —
— В мирное время пошли бы, — вздохнул Фаим, спрыгнув на землю, — а теперь нельзя, на счету каждая ложка, каждая крошка.
— Это у твоего дяди Сарана так, у нас по-другому. Пошли.
Он распахнул дверь:
— Чего встали? Давайте ешьте, ешьте!
Ребята наши деревенские — народ деликатный. Разломили на четверых две картофелины и, посыпав солью, откусывали помаленьку, медленно жевали, глотать не торопились. Миргасим зато очень спешил, всех товарищей он обогнал. Только приступив к катыку, спохватился:
— Кто хочет? Тут на дне ещё осталось.
— Спасибо, мы дома ели, — сказал Фаим-сирота, которому его дядя Саран-абзей обычно варил на обед прошлогоднюю свёклу, а кладя варево в чашку, поучал: «Кто не умерен в еде, тому быть в беде».
— Бабушка катык вкусный делает, — угощал Миргасим, поставив на стол наполовину пустую чашку, — кому дать?
Фаим протянул руку, допил, а потом и чашку дочиста корочкой хлеба вытер. И хлеб этот съел.
— Рахмат, спасибо, — сказал он.
— Рахмат, — подхватили и другие гости.
— Ещё приходите, — вежливо отозвался хозяин, хотел было прибавить: «Сто лет живите», да взглянул случайно на стену, туда, где два гвоздя вбиты, и замолчал.
На стене висела на том же гвозде, что утром, отцова шляпа. Чистая, золотистая, как новая. Где она умылась, как сюда прикатилась? А рядом, на втором гвозде, белой панамки нет. Но висят на том гвозде белая, вырезанная из бумаги грабелька и такой же бумажный молоточек.
И глупому стало бы ясно, кто шляпу отмыл, кто дразнилку на гвоздь повесил.
Миргасим вскочил на скамью, сорвал, скомкал и бросил на пол бумажные игрушки. Снял с гвоздя шляпу, нахлобучил её себе на голову, по самые глаза, и воскликнул:
— Девчонка взяла мои грабли, взяла молоток. И ещё шляпу в керосине искупала. Не верите? Понюхайте. Запах, как у трактора. Хватит! Объявляю войну.
— Если не решился — думай, — сказал Фаим, — а решил — действуй. Пошли!
На крыльце всё ещё стояло пустое ведро с верёвочной дужкой. Темирша подхватил его, повесил себе на шею, взял он и совок.
— Зачем тебе это хозяйство? — спросил Миргасим.
— А-а к-кизяк-ки?
— Сейчас собирать, что ли? Мы идём в поход.
— И-и-о-го-го-го! — заржали кони. — Не
Впереди табуна шагал табунщик и стучал совком по ведру.
Тра-та-та, та! Тра-та-та, та!— Крепись, Миргасим, держись, Миргасим, — хором повторял табун. — Не сдавайся, Миргасим, не сдавайся, не сдавайся, не сдавайся никог… — и осеклись, сломали песенку.
Потому что вдали сверкнула под лучами солнца белая панамка, белая, как серебро.
Асия ходила с граблями по берегу, ворошила траву, ту самую, что Миргасим для Батыра нарезал.
Услыхав гром ведра-барабана, звон военной песни, Асия подняла голову, выпрямилась:
— Пришёл? Почему только один табун привёл? Я хочу сразиться с тысячью табунов. Эй, кого убить, кого ранить?
Доблестный табунщик отшвырнул совок, бросил ведро и побежал. Весь табун за ним.
— Держись, Миргасим, крепись, Миргасим! — кричали кони на бегу.
Да, он крепился, держался, не сдавался. Он уже был сегодня убитый. Что может быть страшнее?
Они стояли друг против друга, он и Асия. Они стояли отважно, как два воробья, как два льва, как два петуха. Глядят один другому в глаза не моргая. Моргнёшь — и не увидишь, кто кого победил.
Глава седьмая. Одна девочка и шестеро мальчиков
Говорят, в прежние времена, если между врагами встанет девушка, взмахнёт платком, — бой прекращался.
А тут между ними что встало? Чей послышался жалобный плач?
— Кто это? — спросила Асия.
— Щенок скулит, не понимаешь, что ли? Смотри!
Он выполз из оврага, этот плачущий щенок. Спина у него чёрная, брюхо серое, хвост снизу тоже серый, сверху чёрный и лапы чёрные с серым. Словно был он в серой рубахе, в чёрной шубе. Язык висел изо рта чуть ли не до земли, из глаз медленно скатывались слёзы.
— Это не наш — сказал Миргасим, — я здешних собак знаю, он, как ты, приезжий.
— Ему пить хочется.
Миргасим принёс щенку воды в ладонях, потом сообразил, зачерпнул ведром. Но щенок пил только из рук. Ведро пугало его. Напился и начал зевать. Миргасим снял с головы шляпу, выложил дно чуть подсохшей травой, поставил на землю дном книзу и посадил туда щенка. Щенок позевал ещё немного, свернулся в шляпе калачиком и уснул.
Асия сидела рядом, отгоняла мух.
— Больной, должно быть, — сказал Миргасим, — одно ухо стоит, другое повисло. Надо его керосином смазать.