Козленок в молоке
Шрифт:
У Стеллы никто не отвечает. Если Витек не позвонит и сегодня, решаю я, завтра придется ехать и спасать его от этой кожаной телевизионной Цирцеи…
Поскольку «амораловка» закончилась, а новая партия еще не прибыла, полноценно трудиться я не мог и занялся развозом выполненной работы по заказчикам. Намотавшись по Москве и получив кое-какие деньги, я заехал выпить чашечку кофе в ЦДЛ, но почти сразу же вынужден был сбежать оттуда: буквально каждый второй бросался мне навстречу и расспрашивал, куда же я подевал моего гениального друга, о котором такие замечательные
– Забудь о нем, – посоветовал я.
– Не могу…
– Понимаю! – грустно кивнул я, вспомнив про Анку. – Но это бесполезно…
– Я буду за него бороться! – вдруг с какой-то чернышевской интонацией сказанула Надюха.
– Эх ты, борчиха! – улыбнулся я, погладив ее по голове. И ушел.
Когда в половине девятого, купив на ужин пельменей и бутылку сухого вина, я вставил ключ в замок, то услышал трель телефонного звонка. Мое сердце многообещающе екнуло. И действительно, это был Витек.
– Приезжай скорее! – плачущим басом орал он.
– Ты где? Что случилось?
– Она меня по телевизору показывать везет! Через час этот… как его… э-э-фир… Прямой!
– Расслабься! Все идет по плану. Я еду! Если буду опаздывать, к телекамерам близко не подходи! И не открывай рта! Понял?
– О'кей – сказал Патрикей, – отозвался он, видимо, немного успокоившись.
19. КАТАСТРОФА В НОЧНОМ ЭФИРЕ
Нет, я не опоздал, я даже приехал раньше, чем они, минут на десять и, как кот ученый, бродил возле стеклянного подъезда с вращающимися дверями. В отдалении, светясь огоньками на фоне ночного неба, торчала Останкинская башня. Давно, еще будучи молодым, томимым метафорической озабоченностью поэтом, я, помнится, сочинил:
Останкино, словно огромный термометр, Торчит из горячей подмышки Москвы…
А вот Медноструев пишет в своем исследовании «Тьма», что Останкино – это ядовитый сатанинский рог, пропарывающий православные небеса. Второй рог, поменьше размерами, торчит в районе Шаболовки. Далее Медноструев поясняет, где в Москве можно обнаружить также копыта и хвост, но я забыл, где именно… Ирискин же в своем труде «Темнота» сравнивал Останкино с надменно поднятой пикой безграмотного казака, нагло въезжающего на потной кобыле в поверженный Париж – столицу европейской культуры!
…Они подкатили на такси. Сегодня Стелла сбросила свою кожаную шкурку и была одета, как классная дама, в строгую темную юбку и кружевную кофточку: времена, когда у телевизионных дикторш от резкого движения бровей перси вываливаются из декольте, еще не наступили. На голове у нее было свежее, не остывшее после укладки феном парикмахерское сооружение, а на лице – нежный, словно пастель Дега, макияж. Акашина я бы просто не узнал, если б не мой кубик Рубика с буковками. Парня подменили! Дорогая модная стрижка, темно-синий блейзер с золотыми пуговицами, светло-серые брюки и шелково-изысканный галстук. Ботинки – лакированные и с серебряными
– А я на тебя пропуск не заказывала! – увидев меня, пролепетала она.
– Закажешь! – голосом, не допускающим возражений, приказал я.
– Но…
– Никаких «но»! Иначе эфира не будет! Мы уезжаем! Да, Витек?
– Вестимо, – ответил он вполне самостоятельно.
– Хорошо, – покорилась она, ибо за срыв прямого эфира можно было запросто вылететь с работы.
– Подожди. Еще одно условие: я буду стоять в студии так, чтобы он видел меня во время всей передачи.
– Но это же запрещено! – захныкала Стелла.
– Витек, поехали! – распорядился я.
– Хорошо. Не уезжайте! Я постараюсь договориться.
– Тогда пошли, – смилостивился я.
Она оставила нас в большом ярко освещенном холле рядом с бюро пропусков и убежала хлопотать, чтобы меня допустили в эфирную зону. Я принюхался: от Витька вдобавок ко всему пахло мужским французским одеколоном.
– Что ж ты, паршивец, даже не позвонил! Обиделся?
– Сначала – да, а потом некогда было.
– А чего трубку не снимали?
– Говорю, некогда было…
– Так не бывает!
– Бывает. Я больше всего боялся, что она разговоры со мной начнет разговаривать: то да се. Ну, я и… А что я еще умею!
– Неужели так и не поговорили?
– Говорю – некогда было!
– Молодец, – я хлопнул его по плечу. – Теперь слушай меня внимательно: я встану рядом с камерой. Следи за моими пальцами. Никакой самодеятельности! Это – прямой эфир, а он шуток не любит! От сегодняшнего выступления зависит наше будущее. Если она спросит, кто твой любимый писатель, назовешь меня… Понял? Меня.
– А Стелка… Это… – замялся Витек. – Она за Одуева просила… Она сказала, что вы договорились.
– Никаких Одуевых! Назовешь меня! Понял?
– О'кей – сказал Патрикей.
Вернулась запыхавшаяся Стелла с пропуском, и, миновав полусонного от многочасовой бдительности милиционера, мы помчались в гримерную. Там оцепеневшего Витька усадили в кресло, обвязали простынкой и стали пудрить, подмазывать, подрисовывать, подкрашивать, обрызгивать лаком для волос. На его лице во время этого процесса играло то же смятение чувств, как давеча, когда к нему приклеивался Любин-Любченко со своей масленой улыбочкой. Уже выходя из гримерной, Акашин шепнул мне в ухо:
– Мужикам на стройке расскажу – не поверят: как шмару накрасюкали!
Пока по бесконечным коридорам и переходам, то и дело предъявляя пропуска все новым милиционерам, мы шли к студии, Стелла нервно инструктировала:
– Витюша, я тебя умоляю! Весь эфир – десять минут. Это очень, очень мало. Не заметишь… Ответы должны быть короткими, четкими, никаких особенных рассуждений и примеров. Раз – и ответил! Понял, Витюнчик?
– На этот счет, Стеллунчик, можешь не волноваться! – успокоил ее я.