Козлиная песнь (сборник)
Шрифт:
Действительно, весь мир стал для него донельзя ярким, донельзя привлекательным. В его знакомых для него открылась бездна любопытных черточек, для него привлекательных по-новому. В их речах он открывал тайную безвкусицу, не подозреваемую ими. И тут он стал получать письма из провинции. Провинциальная молодежь, до которой неведомо какими путями дошли слухи об его занятиях, просыпалась, уже в медвежьих углах начали собирать безвкусицу, чтоб исцелиться от скуки.
Вместе с Тептелкиным старел Филострат – теперь он стал для Тептелкина
Еще некоторое время слабенькая и ненавистная тень следовала за Тептелкиным, наконец и она пропала.
Глава XXX. Черная весна
На Карповке, в двухэтажном доме, бывшем особняке, похожем на серый ящик с дырками, увенчанный фронтоном и гербом со сбитой короной, по-прежнему жил философ. В доме, кроме него, жили китайцы, приехавшие из провинции Шандунь, делающие бумажные веера, которыми кустари украшают ту стену, у которой стоит зеркало.
Андрей Иванович ясно чувствовал, что он освещает вопросы философии и методологии совсем не перед той аудиторией, перед которой разрешать их должно, что, в общем, это какая-то дикая забава. К чему методология литературы его вечному спутнику фармацевту? Зачем он читает свои трактаты вечно подвижным и практическим людям? Но все же философ стал готовиться к лекции. Некоторые положения уже давно были набросаны, надо было развить их.
Он смотрел вниз на вечерний город, на движущиеся толпы с иными движениями, с размашистой походкой, с трубками во рту.
Колокольный звон донесся со стороны.
– Здесь я сотрудничал в специальных философских журналах, которых было почти достаточно. Здесь напечатана была моя работа, в свое время известная, здесь я защищал ее на звание профессора.
Философ прошелся по большой комнате, оклеенной дорогими, но выцветшими обоями.
Он увидел гостиную в ее прежнем виде.
Услышал философские и литературно-философские разговоры.
Вот едет он в поезде. Против него сидит Петр Константинович Ротиков. Он вспомнил первую встречу с женой в имении под Москвой, где он гостил у одного из приятелей.
Снова он чувствовал легкую прогулку среди высоких, золотых полей.
Она идет с ним рядом в длинном платье, в соломенной шляпке, под светлым зонтиком и радостно смеется.
Сложив зонтик, бросается бежать по дороге и, обернувшись, предлагает поймать ее, и он, поймав, долго держит ее за руки, она стоит, не говоря ни слова.
После этого происшествия они почувствовали, что они близки друг другу и дороги.
Философ прошелся, наткнулся на стул, расхлябанный стул с золоченой спинкой – стул из спальни жены.
За дверью кто-то царапался.
Вошла четырехлетняя босоногая малютка и стала шагать рядом с философом, напевать и хлопать в ладоши.
– Я русська, я русська.
За стеной завздыхала гитара.
Мимо дверей прошла метельщица, одноглазая, с косым ртом.
Он остановился. Ребенок остановился тоже. Он посмотрел вниз. Рядом с ним крохотная девчурка – дочь соседа-китайца и метельщицы.
– Детка, уйди, – сказал он, – дяде надо побыть одному. Но ребенок сосал палец и не уходил. Он вывел девочку и запер дверь. Сел в кожаное кресло – кресло из кабинета, развернул лежавший на столе пакетец, нарезал сыру, сделал бутерброды.
«Не пойду, – подумал он, – не пойду, на кой черт им всем мои лекции!»
На салфетку, заткнутую за ворот, сыпались крошки, но все же через час он вышел. На набережной он столкнулся нос к носу с фармацевтом.
– А я за вами! – радостно произнес фармацевт. Дом на Шпалерной был освещен.
Лифт действовал.
Дом был построен в модернистическом стиле. Бесконечное число пузатых балкончиков, несимметрично расположенных, лепилось то тут, то там.
Ряды окон, из которых каждое было причудливо по-своему, были освещены. Кафельные изображения женщин с распущенными волосами на золотом фоне были реставрированы.
Он нажал на металлическую ручку двери с гофрированными стеклами, на которых изнутри были освещены лилии.
По главной парадной он поднялся в первый этаж, в просторные палаты, занимаемые семьей путешествующего инженера N.
Фармацевт следовал за ним.
После лекции должно бы было начаться обсуждение.
– Позвольте вам, Андрей Иванович, передать варенье, – сказала молоденькая жена инженера.
Комик из соседнего театра с презреньем ел печенье.
– Ну что, Валечка, развлеклась? – после ухода философа спросил инженер.
Китаец, скопив деньжат или, может быть, вызванный событиями, уехал на родину.
В тот же вечер метельщица сошлась с другим китайцем.
Через два месяца она умерла от неудачного аборта.
«Русська» устроилась в уголке, в комнате философа, на положении кошки. Иногда он покупал ей молока.
Сам выпускал ее во двор и видел, как она бегает вокруг дерева.
Это не было актом милосердия. Он просто знал, что ей некуда деться.
Он даже ей купил как-то игрушку и смотрел, как она с игрушкой возится.
Постепенно появилось в углу нечто вроде постели, а на ребенке ситцевое платьице и туфельки.
В эту весну Екатерина Ивановна сильно грустила. Когда Заэвфратский был жив, ей ребенок не нужен был. Она сама себя чувствовала девочкой рядом с этим большим, путешествующим человеком.
Все чаще ночью охватывал ее ужас нищеты и улицы. Иногда, ночью, она вставала, подходила в одной рубашке к окну, и, широко, как окна, растворив глаза, смотрела вниз. Напротив шумел и блестел ночной клуб, безобразные сцены разыгрывались у входа.
«Был Миша Котиков, – иногда вечером вспоминала Екатерина Ивановна, – но и он исчез, а с ним можно было поговорить об Александре Петровиче». – Она доставала портрет Александра Петровича.
«Миша Котиков просил меня подарить ему какую-нибудь рукопись, – вспоминала она. – Но у меня нет ничего, все друзья Александра Петровича взяли. Вот разве альбом с пейзажами».