Козырная дама
Шрифт:
— Где ты видел не затасканных? Все они одинаковы! — отмахнулся Ворбьев. — Я уж лучше на свободе побегаю.
Личная жизнь у него и вправду не складывалась. Жениться он, конечно, был не против, но на ком? Попадались одни потаскухи, с разгону прыгавшие в койку, а потом разносившие по городу сплетни о несостоятельности Ворбьева и явно уменьшенных размерах того, чем эту состоятельность мужики обычно доказывают.
— Не скажи, — не согласился Фогель. — Бабы разные бывают… А свобода? Дело, конечно, хорошее, но она вредна для здоровья — желудок от сухомятки портится. Брак, Сашок, это вроде санатория с хорошим питанием
— Много тебе Вероника словечек-то шепчет? — поддел Фогеля гость. Хотел добавить еще какую-нибудь колкость, но Вероника обожгла его быстрым взглядом, и он промолчал.
— Шепчет не шепчет, — ответил Фогель, когда Вероника, поставив на стол бутылку с вином, ушла в дом, — а все лучше, чем с придурками Слона жизнь коротать. Говорят, он из очередного круиза вернулся. Видались уже?
— Видались…
— И как он?
— Как всегда. Куражится, про пьянки рассказывает, про баб, хвастается, что мешок денег просадил. Обычный его репертуар.
— Шпана, — поморщился Фогель. — Умный человек куражиться не станет и деньги зря на ветер не бросает. Впрочем, чего от него ждать. Уголовник! Сплющенные мозги! — Фогель знал, что хоть и водится Ворбьев со Слоном, но ценит его невысоко, потому и мнения своего не скрывал. — А вообще он как? Чем занимается?
— Ты вроде раньше его делами не интересовался, — вскинул лукавый взгляд Ворбьев.
— И сейчас не интересуюсь, так, для поддержки разговора спросил, — ответил Фогель и, в подтверждение того, что ему действительно не любопытны дела Слона, переменил тему. — Тебе сколько, Сашок?
— Чего сколько? — переспросил Ворбьев.
— Лет, спрашиваю, сколько стукнуло?
— Тридцать три. Как Иисусу Христу.
— Молодой! Вся жизнь впереди! Не то что у нас, стариков…
— Тоже мне, старик нашелся, ты вроде даже младше Эстета, а он себя стариком не считает.
— Ошибаешься, старше. На два года. Мне осенью уже сорок семь будет. А сколько еще хочется успеть!
— Ты-то успеешь! — непонятно что имея в виду, ответил Ворбьев и, отодвинув тарелку, потянулся за сигаретой. Фогель принес новую пачку, поэтому свои на этот раз он доставать не стал.
Хозяин заметил эту маленькую хитрость и усмехнулся — страсть к халяве была у Ворбьева одним из основных человеческих чувств, наравне с обонянием, осязанием и слухом.
Эта патологическая скупость корнями уходила в детство, в крохотную комнатушку в коммуналке на шесть семей. Нагуляв от случайного больного, в палате которого мыла полы, сюда и принесла больничная санитарка крохотное существо с уродливыми ушами, завернутое в вылинявшее роддомовское одеяльце. Сколько себя помнил Саша Ворбьев, они жили с матерью не просто бедно, а на грани нищеты, во всем себе отказывая, на всем экономя. Зарплата санитарки расходилась быстро и незаметно, и мать вечно ругалась из-за каждой копейки, подозревая сына в воровстве. И не без оснований — он и вправду таскал деньги из материно-го кошелька. Брал понемногу, но та замечала.
Если к своему физическому недостатку Ворбьев относился спокойно, легко привыкая к тому, что в любой новой компании ему давали одну и ту же кличку — Лопоухий,
Ворбьев рано понял, что никто не избавит его от нищеты, только он сам. В старших классах неожиданно для учителей стал хорошо учиться, а потом, безо всяких блатов и протекций, поступил в политехнический институт. Но нищета догнала, превратилась в страх, мучила мыслями, что где-то упустит свое, что деньги и блага, которые он мог бы получить, уплывут в чужие удачливые руки. И он изворачивался, стараясь добыть все больше денег и все больше благ.
Над Ворбьевым посмеивались, но терпели и даже ценили за умение все видеть, все слышать и узнавать чужие секреты. На свете, как понял Ворбьев, было много людей, желающих знать чужие секреты, и он им в этом помогал. Не безвозмездно, конечно.
Жизнь сложилась так, что это его природное качество получило хорошую профессиональную подоплеку. Еще в студенческие годы у Ворбьева завязались тесные отношения с КГБ, и после окончания института ему предложили штатную работу в комитете. Слово «безработица» тогда было из другой, капиталистической, жизни, и проблем с трудоустройством выпускники вузов не знали. Одного только не гарантировало государство — высокую зарплату. Не зря же столько анекдотов ходило в те годы об окладе инженера. В КГБ зарплата была высокой. Это и привлекло Ворбьева.
От крепких парней-гэбистов он отличался небольшим ростом и неспортивным сложением, но еще больше — ловкостью в делах, поэтому у начальства был в фаворе, по служебной лестнице продвигался неплохо, и будущее виделось Ворбьеву сытым и безоблачным. Но в стране начались перестройки, путчи, перевороты, реорганизации, и в преобразованный сначала в ФСК, а потом в ФСБ комитет госбезопасности пришел к руководству новый человек, с первого дня невзлюбивший Ворбьева.
— Скользкий парень, — заключил новый, познакомившись со своим подчиненным, — слишком жадный, слишком упрямый и слишком хитрый. Боюсь, не сработаемся.
Хотя оценка эта была дана в очень узком кругу, Ворбьев о ней узнал и понял: карьера в органах госбезопасности для него закончилась.
И тогда он пошел к Эстету.
Одному Богу ведомо, как Ворбьев смог его найти, вызнать, кто скрывается за этим прозвищем, которое в городе было известно многим, тогда как в лицо Эстета знали единицы. В их числе оказался и Ворбьев.
В их числе был и Фогель.
Оба знали об этой приобщенности, но никогда ее не обсуждали, осторожничая и не очень доверяя друг другу.
— В некрасивую историю влипли твои ребята, — как бы между прочим сказал Ворбьев, неторопливо выпуская дым. — Зря ты помогаешь насильникам…
— Это я-то кому-то помогаю? — отшутился Фогель, но понял: Ворбьев знает о недавней истории. Его оболтусы изнасиловали девчонку, оказавшуюся дочкой старого приятеля Эстета. И Фогель сразу превратился из радушного хозяина, к которому на огонек заглянул старый приятель, в человека холодного, колючего. Спросил напрямик: — Эстет знает?
— Нет пока… Кстати, и о твоей встрече с людьми Вагита он тоже пока не знает.