Крабат, или Преображение мира

Брезан Юрий

Из темноты на освещенную фарами дорогу вынырнул человек и помахал им, чтобы они остановились. Крабат велел затормозить. Человек был в длинном черном пальто, но босиком. Он попросил подвезти его. Проехав всего несколько километров, он вылез из машины перед каким-то мостом, пробормотал слова благодарности и стал торопливо взбираться на железнодорожную насыпь.

Когда они отъехали, Якуб Кушк сказал: "Наверное, это был тот самый человек, которого ищут патрули. Может, он убежал из тюрьмы, где сидел ни за что. А может, он убийца".

Крабат подумал: мы всегда сочувствуем тому, кого преследуют: ведь волк гонится за человеком. И Райсенберг играет на этих наших чувствах, когда мы ловим

кого-нибудь из его стаи.

Они свернули с автострады и въехали в большой город. Светало, город просыпался. Там и сям в темных окнах вспыхивал свет, на пустынных улицах перед магазинами с ярко освещенными витринами загремели ящики с молоком, громко заспорили двое рабочих, разгружавших жестяные коробки с булочными и кондитерскими изделиями, подъехал автобус, девушка бросилась бегом, чтобы успеть на него, из ее сумки выпало яблоко и покатилось, на мосту в ряд сидели чайки, повернув головы на восток. Со скрежетом остановился грузовик, из него выпрыгнул водитель и высыпал из пакета в канал остатки завтрака, половина чаек набросилась на еду, а другие, не шевелясь, стойко ждали восхода солнца, поливальная машина, обрызгала велосипедиста, он погрозил ей кулаком и засмеялся, а водитель приветственно загудел. Улица, по которой они ехали, кончалась заграждением. Они вышли из машины и огляделись. Широкая полоса колючей проволоки, за ней - высокая стена, без проходов и щелей, тянувшаяся так далеко, что конца ее не было видно, справа и слева противотанковые надолбы, и ни единого человека крутом.

"Может, здесь идет война?" - спросил Якуб Кушк, невольно переходя на шепот.

Над ними пролетел ревущий самолет, он мигал красными и зелеными огнями, никто не преследовал его, никто не стрелял по нему. Когда гул самолета смолк, они услышали звон колоколов, раздававшийся очень отчетливо по ту и по эту сторону стены, колокола звонили благонравно и по-детски весело: бим-бам-бом. Солнце, которое наконец взошло, казалось, разносило этот звон по всему городу, по его бесконечным улицам, дворам, виллам, музеям, по лабиринтам административных комплексов, по университетам, фабрикам, казармам и паркам. Звон плыл над высокими деревьями, газонами, розовыми клумбами, цветущими кустами, над маслянисто поблескивающими лентами каналов и реки, над серовато-серебристой водой озер на окраинах и прежде всего над стеной, над колючей проволокой, над противотанковыми надолбами, переплескиваясь то на одну, то на другую сторону, туда и сюда.

Этот веселый звон долетал до двух флагов - те же четыре цвета, но в другом порядке - один по ту, другой по эту сторону стены.

Солнце поднималось все выше и выше, вскоре мелодичный звон церковных колоколов сменил колокол городского шума, хаотических диссонирующих звуков, которые сами собой сливались в странно гармоничный, лишенный пауз гул.

Вверх на стену вела лестница, по ней поднималась пестрая толпа: яркие ткани, сверкающий металл.

Якуб Кушк и Крабат, завороженные этим зрелищем, смотрели, как толпа шаг за шагом, ступенька за ступенькой взбиралась по лестнице. Они как будто вместе со всеми поднимались наверх. Они не были в этой толпе, не были действующими лицами этого спектакля, но участвовали в нем как зрители.

Стена была широка, и гулять по ней можно было без боязни упасть, наблюдая во время прогулки за тем, что происходит здесь и там и самого себя посередине - жизнь шла по ту и по эту сторону.

Верх стены не был утыкан осколками, а покрыт зеркальным стеклом, возникало чувство, будто стоишь ногами на собственных ногах, если нагнуться, можно было увидеть свое лицо, но тогда тело казалось скрюченным, а, так как сверху светило солнце, лицо оказывалось в тени и его нельзя было ясно разглядеть.

Находились люди, которым это нравилось, потому что при ярком свете отчетливо видна была их незначительность, а в тени и в ореоле Возвышенного (на самом деле это было не что иное, как голубая дымка, окутывавшая затененное лицо) глаза, отражающиеся в стекле, казалось, смотрели в бесконечность Чистых Духом. Другие больше всего любили ночные прогулки по стене: ноги касаются звезд - здесь пустота и там пустота.

Эта стена была удобной дорогой и для Крабата с мельником Кушком, которые не стремились в голубую дымку Чистых Духом и не воображали, как любители звездных ночных прогулок, что они - пуп земли. Им надо было туда, куда и вела их стена: так можно было попасть в любое место, ведь стена огибала весь мир, Вперед и Назад бежали вместе с ними по кругу и только остановки были расположены в обратном порядке.

Это было особенно важно, потому что остановки не зависели от движения времени, от пересечения параллелей и меридианов, порядок их определялся теми вопросами, которые ты ставил, и тем, что ты хотел услышать в ответ: правду или пророчества Пифии, сотканные из голубой дымки безответственности. Неразумной была любая попытка признать или не признать какую-то остановку, потому что так удобнее, потому что так легче скрыть правду.

Крабат и Якуб Кушк бежали по стене Откуда-Куда, шаг за шагом приближаясь к неизвестной цели, которая перестанет быть неизвестной, как только они достигнут ее. Наверху дул слабый теплый ветер.

С той стороны по лестнице поднималась другая группа людей - тоже яркие ткани и блестящий металл. Подзорные трубы были наведены друг на друга, во все глаза высматривались и подсчитывались чужие недостатки.

Друзья подумали, что не знают, с чем сравнить происходящий на их глазах спектакль. Крабату пришло на ум: может, это троянская стена, он представил себе Гектора и Ахилла... но ведь это седая древность; Якуб Кушк размышлял над тем, не рассыпается ли стена и не направляют ли толпы людей наверх, чтобы утрамбовать ее.

Но все это были глупые рассуждения, потому что вскоре огромный снаряд, пущенный из катапульт генерала ЧЕТВЕРТОГО, ударил в стену, и толпа по ту сторону радостно воздела руки, а по эту - довольно закивала, потому что огромный снаряд отскочил от стены, как камешек.

Якуб Кушк помолчал в задумчивости, а потом сказал: "Я знал одну девушку, у нее была такая шея - красивее ты никогда не видел".

Он заметил, что Крабат улыбнулся. "Над чем ты смеешься, брат?" - спросил он настороженно.

"Я не смеюсь, я только удивляюсь, сколь разнообразны были прелести девушек, которых ты знал".

"Кое-что у них совпадало, - возразил Якуб Кушк, - но не об этом речь. Речь идет о красивой шее, на которую девушка постоянно накручивала уродливый толстый шерстяной платок, потому что у нее очень часто болело горло. Но она не кричала повсюду: люди, посмотрите, какой уродливый толстый шерстяной платок у меня на шее! Она мне всегда говорила: не смотри на эту дурацкую тряпку на моей шее, она, к сожалению, необходима".

Может быть, Якуб Кушк еще долго распространялся бы о красивых шеях и необходимых, но некрасивых платках, заматывающих шеи, если бы не заметил, что Крабат его не слушает.

"Где ты, брат?
– спросил он.
– Наверху или внизу, спереди или сзади?"

"Я в середине, и все вокруг меня, - ответил Крабат, - иногда мне хотелось бы быть с краю".

"Ты просто устал, брат, - сказал Якуб Кушк.
– Давай немного передохнем".

Они уселись на стену и стали болтать ногами.

"Я старик, - сказал Крабат прерывающимся, полным печали голосом, - на холме, где растет липа, я жду своего сына".