Крабат, или Преображение мира
Шрифт:
Из презрения к шутнику - владельцу "Лампы Аладдина" - генерал сдержался и не сказал хозяйке дома в шафрановой блузке, что у него и у одноглазого дамского угодника один и тот же хозяин.
Утром того дня, когда ученый проснулся в чужом доме и Высокий Совет узнал, что тот, кто открыл - или нашел - Черный Камень, похищен, Крабат и Якуб Кушк пришли в город, который генерал называл Те-за-границей. Высокий Совет принял решение, чтобы из каждой тысячи совершеннолетних жителей города был выделен один представитель для обсуждения создавшейся опасной ситуации. Крабат тоже был избран делегатом.
Общее собрание единогласно постановило, что город в опасности,
Вторым на Общем собрании обсуждался вопрос, как не допустить, чтобы генерал, похитивший ученого, захватил и Черный Камень.
Было решено попытаться освободить похищенного.
Но что делать в том случае, если - а это было вполне возможно - попытка окончится неудачей, спросил Высокий Совет у Общего собрания.
Никто не просил слова, потому что альтернатива была всем известна: либо смерть и разрушение города, либо надо помешать ученому раскрыть тайну. Он и сам сказал, что скорее умрет, чем раскроет секрет Черного Камня. Но ему не предоставят такой возможности, пока не опорожнят его мозг.
Молчание царило на Общем собрании более двух часов. Искали иной выход и не находили, однако это не означало, что его не существует.
Наконец встал тощий человек - желтые, глубоко сидящие глаза, тонкая линия губ делали его похожим на фанатика аскета - и сказал: "Кстати, я убежден, что мы должны вздернуть Вольфа Райсенберга".
Раздались одобрительные возгласы.
Человек, который уже многие годы произносил эту фразу на всех собраниях, поднялся снова. "Есть люди, которые советуют быть осторожными, - произнес он резким, высоким голосом.
– Разве мы не прогнали волка из нашей страны? Конечно, и нам досталось, и нам пришлось залечивать раны, но мы победили его".
"Прогнали, но не победили!" - выкрикнул кто-то.
"У труса трусливые доводы, - насмешливо заявил оратор.
– Я говорю: возможно, он расцарапает нам кожу, зато он будет висеть на дереве! Может быть, он даже отрубит нам руку или раздробит ногу, но разве у нас не две руки и не две ноги? Зато этот гниющий труп будет качаться на ветру!" Он сделал маленькую паузу и, увидев, что число сочувствующих увеличилось, с еще более ожесточившимся лицом продолжал: "Трусы говорят, что мы слишком слабы. Если это так, мы обязаны искать союзников. Я хочу от вашего имени начать переговоры с генералом..." Раздался гул возмущенных голосов, но он перекричал его: "Если с его помощью мы уничтожим Райсенберга, генерал станет овечкой".
Председатель Высокого Совета крикнул: "Он предлагает уговорить левую руку Вольфа Райсенберга отрубить правую".
Тощий фанатик, окруженный своими приверженцами, покинул зал. В дверях он обернулся и, подняв кулак, выкрикнул еще раз: "Кстати, я убежден, что мы должны вздернуть Вольфа Райсенберга".
Когда в зале вновь воцарилась тишина, встал Крабат. Он сказал: "Дерево, на котором будет висеть Вольф Райсенберг, еще очень молодо, ветви его не выдержат такой тяжести. Но с каждым днем крепнут ветви и глубже уходят корни..."
Он подумал: мы - корни, мы - ствол и мы - ветви; ему захотелось рассказать собравшимся, как он пытался уничтожить Райсенберга и разбил время на тысячу кусков: чистое добро и чистое зло, чистое Я в Смяле, Деве Чистой Радости, и чистое Анти-Я в Вольфе Райсенберге, реальном, осязаемом; рассказать, как он в огромной, давящей тени Райсенберга увидел и свою собственную тень, она была одновременно и тенью Райсенберга.
Крабат сказал: "Я попытаюсь его спасти". Он не сказал - Яна Сербина.
Крепкий, сильный
У Крабата на мгновение возникло чувство, будто он разговаривает с самим собой.
У цветочной клумбы сидел Якуб Кушк и кормил воробьев хлебными крошками. Крабат подсел к нему и поведал о том, что было на собрании.
Якуб Кушк сказал: "Жаль, что у нас нет волос из усов полковника - ты свой выбросил, а я вплел той, похожей на молодую кобылицу, в волосы. Сейчас бы они нам пригодились".
Крабат вспомнил про кристаллы Яна Сербина, которые были в его посохе.
"Ради бога, брат, не трогай их, - взмолился Якуб Кушк, - вдруг они сделают так, что у тебя ноги начнут расти из головы. Или рога!
– Он ухмыльнулся: - Хотя рога наставить я и сам могу. Вот послушай..."
Но Крабат был настроен серьезно, и ему не показалась сейчас уместной история о том, как Якуб Кушк наставил кому-то рога.
"Только в Пруссии считают, что смеяться грех, - возразил Якуб Кушк.
– Я знал одного человека, который никогда ни над чем не смеялся. Он думал, что, если будет над чем-то смеяться, значит, он будет смеяться над самим собой, и тогда над ним всякий посмеется. Этот человек умер. Он очень удивился, что никто о нем не горевал. Сидя на облаке, он недоумевал по этому поводу и спросил расположившегося на соседнем облаке поэта - тот курил сигару и все время смеялся над анекдотами, которые люди внизу рассказывали о нем: "Почему они не горюют обо мне?" "Потому что они не смеялись над тобой, - сказал поэт, отхлебнул глоток кофе из чашки с отбитыми краями и обломанной ручкой и добавил: - А главное, потому что ты не смеялся".
Якубу Кушку так и не удалось рассказать историю о том, как он наставил кому-то рога, потому что человек с глазами укротителя тигров не зря пообещал, что им дадут все необходимое. У обочины их уже ждала машина, Якуб Кушк спрятал свою трубу в багажник и сел за руль. На сиденье лежали какие-то бумаги. Крабат, не глядя, сунул их в багажничек. На северо-западе блестел тонкий серп только что народившейся луны.
Была уже ночь, когда перед ними на дороге возник патруль: вооруженные, одетые в форму люди - солдаты или полицейские. Якуб Кушк вынужден был остановиться. Крабат вынул бумаги из багажничка и протянул их офицеру, не подозревая, что таким образом выдает себя за профессора Яна Сербина. Хотя это всемирно известное имя, по-видимому, не произвело на молодого офицера никакого впечатления, он не стал требовать документы у мельника Кушка, бросил лишь небрежный взгляд в багажник и внутрь машины. Трубу, судя по выражению его лица, он счел самым обычным предметом, который берут с собой в дорогу такие корифеи науки, как Ян Сербин.
Вскоре они подверглись еще одному, в точности такому же контролю: даже выражения лиц и голоса начальников патрулей были совершенно одинаковыми, и своей, казалось, непоколебимой строгостью и почти святой верой в то, что успех их деятельности как представителей власти может быть поставлен под угрозу, если они позволят себе обычное удивление, невинное любопытство, немножко гордости, неприкрытое уважение - вообще хоть сколько-нибудь заметную человеческую, индивидуальную реакцию, - даже этой бесстрастной манерой они настолько походили друг на друга, что мельник Кушк долго думал над тем, нет ли тут какой-нибудь чертовщины и не вернулись ли они на прежнее место, сделав круг. Но километровые столбы не обманывали.