Крадущийся кот
Шрифт:
— Ваши девочки, наверное, теперь уже выросли? Вильма кивнула:
— Выросли, улетели… А я все шью.
— И у вас по-прежнему есть девочки, которым вы нужны.
Вильма снова кивнула.
Над ними из колонок продолжал доноситься отдаленный шум закулисной суеты. Там, наверху, офицер Чой в костюме Китти Кардозо мелькала в толпе, среди которой, возможно, скрывался убийца. Внезапно Темпл перестала сожалеть о том, что не имеет возможности участвовать в расставленной полицией ловушке. Она не коп и не частный сыщик. Она просто наблюдатель, как Вильма, случайное лицо на обочине этого экзотического стиля жизни, хотя Вильма больше вовлечена в пеструю карусель стрип-клубов. Она здесь своя. И эти девочки никогда не вырастут, чтобы перестать нуждаться в ее услугах. Имена и лица будут меняться, но потребности останутся все теми же.
— Почему они этим занимаются? — Темпл придвинула свой стул поближе к Вильме. Ножки стула заскрипели по бетону, точно протестуя против перемещения. Темпл уселась, заглушив противный скрежет.
— У вас есть дети? — спросила Вильма задумчиво. Этот вопрос не должен был застать Темпл врасплох, но он застал. Она давно его не слышала. Макс мог бы быть прекрасным отцом. С другой стороны, если посмотреть на это под иным углом, Макс мог бы быть отвратительным отцом — потому что сам в глубине души оставался ребенком.
— Нет, — ответила она. Вопрос не предполагал пространного ответа.
— Тогда вы никогда не видели вблизи удивительной невинности маленького ребенка. Никогда не видели, как… доверчивы дети. Какие они улыбчивые, абсолютно любящие, притягательные. Мои девочки — сплошные кудряшки, крохотные белые зубки, веселые глаза. Хохотушки. Они любили весь мир вокруг. Может, я когда-то была такой же хорошенькой, но я давно забыла об этом. Вы видите это в ребенке, и думаете, что же мы все забыли… И завидуете детям.
Темпл видела, как разглаживается лицо женщины от этих воспоминаний. Все морщинки, следы усталости как будто пропали. Прямые прядки плохо постриженных седых волос точно завились и вернули свой прежний цвет.
«Неужели это неизбежная часть материнства, — подумала Темпл, — скучать по своим детям и окончить дни в одиночестве?»
— Я ничего об этом не знаю, — призналась она. Ее материнский инстинкт не распространялся дальше заботы о здоровом режиме питания для Черныша Луи и беспокойстве по поводу его постоянных отлучек. — Но я видела фотографии, школьные снимки в газете… снимки одного несчастного ребенка, которого родители забили до смерти. И я поразилась, что малыш, живущий в таком кошмаре, так лучезарно, светло, так… доверчиво улыбался фотографу.
— Мир плевал на это доверие! — Вильма потрясла кольцом со стрингами, зажатым в кулаке. Темпл заметила, что руки у нее были крупными, с грубыми распухшими костяшками. Шитье, должно быть, сильно ухудшало состояние артритных суставов. Смятая кучка пестрых стрингов упала на подзеркальник. — Он коверкает всю эту чудесную невинность. Бедные девочки. Бедные. Они не понимают. Не видят себя со стороны. А эти, которые их увечат, они обвиняют во всем неотразимую притягательность невинности… Невинные, вот что такое все эти девочки, — Вильма обвела горьким взглядом гримерку, каждую деталь ее блестящей мишуры в безжалостном свете лампочек над зеркалами. — Даже если они отрицают это, даже если смеются и говорят, что им лучше знать… Исковерканная невинность.
— Это у них бравада, — сказала Темпл. Речь Вильмы была такой старомодной, страстной, как речь проповедника, пугающего адским огнем. — Ваши дочери… они тоже в этом бизнесе?
Вильма кивнула с отсутствующим видом. Ее выцветшие глаза смотрели куда-то в прошлое.
— Где-нибудь.
— Вы потеряли с ними связь?
— Потеряла, да. Я их потеряла.
— Простите… У вас был неудачный брак?
— Хуже не придумаешь. Я-то думала, он просто бьет меня и все. Я думала, что переживу, что должна терпеть. Я его боялась, была уверена, что сама виновата: делаю что-то и это его бесит… И оставалась с ним, сколько могла. Слишком долго.
— А ваши дети?
Ее глаза сделались совершенно мертвыми.
— Я узнала, что он… все время с ними развлекался. Все это время. Они тоже его страшно боялись.
— Сколько им было лет?
— Когда я, наконец, узнала? Шесть.
Воздух, который Темпл успела вдохнуть, застрял в ее груди от невыразимого ужаса, заключенного в этих словах, и с трудом вырвался между сжатыми зубами.
— И вы забрали детей и ушли?
Вильма почти незаметно качнула головой:
— У меня случился нервный срыв. Тогда ведь о таких вещах никто даже не слышал. Инцест случался только в Библии. Меня забрали в больницу.
— А дети?
— Остались с ним. Он был их отцом, а мать… мать была недееспособна, так сказали, — губы Вильмы исказила кривая усмешка, которая напомнила Темпл молчаливый вопль. — Я была слишком растеряна и… расстроена. Мне никто не поверил. А дети слишком напуганы, чтобы рассказать. Он уж постарался.
Она взглянула на Темпл, ее глаза постепенно прояснились. Ее тон сделался другим, более живым, как будто она внезапно вышла из транса.
— Смотрите-ка, детка, вас тоже бьют?
Большая, изуродованная артритом рука протянулась к щеке Темпл.
Темпл инстинктивно отшатнулась, хотя и понимала, что это выглядит грубо.
— Я в порядке. Это просто… дурацкий инцидент. Споткнулась.
Выражение сочувствия на лице Вильмы сменилось усталостью:
— Да. Конечно. Но у меня кое-что есть для вас. Совершенно замечательный тональный крем. Вы бы знали, сколько девочек возвращаются с выходных все в синяках. На лице, на руках, на ногах… Вот, попробуйте.
Темпл взяла маленький тюбик, аннотация на котором утверждала, что он скрывает ожоги и родимые пятна. Она никогда таким не пользовалась, поэтому очень острожно нанесла несколько крохотных мазков на синяк у глаза. Противный цвет в зеркале, проступавший сквозь ее собственную косметику, исчез.
— Вы такая хорошенькая, — сказала Вильма прежним монотонным голосом. — Вы не должны это терпеть. Вам не надо тут работать.
— Я не… меня не любовник избил, — сказала Темпл неловко. — Меня пытались ограбить. Но я не могу позволить дурацкой случайности лишить меня работы. Можно, я куплю у вас этот крем? — Она потянулась к сумке.
Рука Вильмы, горячая и жесткая, перехватила ее руку прежде, чем она успела достать кошелек.
— Ничего не надо платить. Я ни с кого не беру денег за этот крем.