Крах
Шрифт:
– Более простой – не значит более надежный, – возразила Блум. – Как никак, это чистая случайность, что Улле Миллрюд, обитательнице единственного дома поблизости, захотелось в туалет именно в четверть третьего ночи.
Бергер кивнул.
– Если у него все так тщательно спланировано, как кажется на первый взгляд, он наверняка оценил все риски. И все-таки мне кажется, что отправляться куда-то на лодке с трупом на борту более рискованно, чем везти тело на машине.
– А может быть, и нет, – возразила Блум, останавливаясь возле служебного автомобиля. – Мотор работает почти бесшумно. В ночной темноте ничего не видно.
– Это у нас по-прежнему ролевая игра? – спросил Бергер, садясь в машину. Мы делаем вид, что верим в то, что нам удается раскопать?
Блум села рядом, выпрямила спину и бросила на Бергера испепеляющий взгляд. Но ничего не сказала.
Сэм продолжал:
– Надо подробнее изучить все три карты и перенаправить поиск Самира по камерам. Вот он обрадуется.
– Зато у нас появится второй шанс, – сказала Блум, натягивая ремень безопасности. – Надо было здесь провести криминологический осмотр. Теперь уже наверняка поздно. Как ты догадался насчет Конни Ландина?
Бергер выехал с узкой парковки на еще более узкую лесную дорогу.
– Самир что-то такое говорил. О совсем другом деле, ДТП, оказавшемся итогом стрельбы. Конни Ландин приехал и забрал дело себе. Просто ему так захотелось.
– Значит, через два дня после обнаружения трупа здесь, на Мёркё, то есть третьего трупа, Конни Ландин едет сюда сам, опрашивает свидетеля, понимает, как и мы, что речь идет о резиновой лодке, а потом велит Улле Шёблуму отложить свидетельские показания в неважные бумаги. Тут попахивает замалчиванием.
Бергер выехал на крупную дорогу и вдавил газ.
– Никто из предыдущих следователей не утруждался перебраться через пролив и опросить свидетелей, – сказал он. – Никто не подумал о том, что могла использоваться резиновая лодка – вообще о том, что кто-то мог что-то видеть через пролив. Первым, кто до этого додумался, был Конни Ландин – и он единственный, имевший доступ ко всем делам, остальные рассматривали убийства по отдельности. Почему он решает поговорить с Уллой? Зачем ему это? Чтобы опередить Ди? Потому что она как раз напала на след? Это лишь вопрос престижа? Он не мог допустить, чтобы она оказалась права, но не мог и сделать вид, что никакого разговора с Уллой не было – это уже слишком грубое должностное нарушение – поэтому он запрятал протокол беседы подальше, прежде чем передать расследования. Звучит правдоподобно?
Блум покачала головой, глядя на бегущую параллельно их дороге трассу.
– С психологической точки зрения – да, – сказала она. – Могу себе представить, что наделенный властью мужчина аморальных взглядов, если ему бросает вызов женщина, да еще и инвалид, запросто похоронит расследование, лишь бы женщина не оказалась права. А на практике – ну, не знаю. Не слишком ли далеко мы зашли? Неужели он пойдет на такой серьезный риск, только чтобы задавить Ди?
– По сути, она всегда представляла для него угрозу, – сказал Бергер, пожав плечами. – Поэтому непрофессионализм и жажда власти вполне могут оказаться чем-то более ужасным.
– Понимаю, о чем ты, – ответила Блум, медленно и задумчиво кивая, пока Бергер выруливал на Е4.
– Я вот еще о чем подумала, – продолжала она. – Убийца
– Но сейчас июнь, – подхватил Бергер. – Месяц летних праздников. Светлый месяц.
– Он становится все более ловким и осторожным, но и риски растут, – сказала Блум.
Они помолчали, погрузившись каждый в свои мысли. Потом Бергер выжал газ до упора и сказал:
– Чисто гипотетически, да?
14
Филипу недавно исполнилось семнадцать. Почти каждую ночь, часа в два, он тайком пробирался в гараж. Это лучше, чем просто спать.
Сейчас, когда мама уехала, было проще. У нее такой чуткий сон. А папа всегда спал как убитый.
Филип знал, что в гараже круглый год холодно, поэтому натягивал плотное худи и надевал шлепанцы, чтобы не топать босиком по сырому бетонному полу. В слабом свете он присаживался рядом с папиным «Харлеем» и бережно поглаживал серебристый бак. Еще полгода.
Самые долгие полгода в жизни Филипа.
Полгода до того, как можно будет начать учиться водить легкий мотоцикл, чтобы в двадцать лет сдать на настоящие права. И водить тяжелый мотоцикл. Только об этом он и мечтает.
На самом деле, впервые он сел на мотоцикл, когда ему было восемь. Маленькие, легкие железные кони росли вместе с ним. Настоящий большой мотоцикл он водил с четырнадцати лет, но только в окрестностях, а тут совсем другие правила.
Филип мечтал оказаться на дорогах, ощутить ветер свободы на лице. На континент, в Европу. Он хотел делать все то, что делал в свое время его отец, приятели отца, вся их тусовка. Филип хотел пожить в палатке на испанском побережье, проехать под Триумфальной аркой, промчаться по серпантину в Альпах.
Папа стал таким скучным. Теперь у него один бизнес на уме. Конечно, случалось, что он надевал свой кожаный жилет и натягивал шлем, но прежней радости уже не чувствовалось. Он словно нес тяжелую ношу.
Филип включил фонарик на телефоне, успел заметить, что уже половина третьего ночи, как обычно. Он посветил на блестящий корпус мотоцикла, провел ладонью по сидению.
И не скажешь, что ему уже почти двадцать лет. «Harley Davidson FLSTF Fat Boy» – истинная классика. Филип ухаживал за ним, каждый вечер намывал его. А приходя в гараж ночью, просто наслаждался, любовался мотоциклом, поглаживал его. Это определенно лучше, чем сон.
Иногда Филип позволял себе надеяться. Надеяться на то, что папа отдаст ему мотоцикл. А вдруг. Все-таки он единственный ребенок. Возможно, папа планирует подарить ему мотоцикл на двадцатилетие. Хотя до этого еще так далеко, даже не представить себе. Каково это, когда тебе двадцать лет.
Те люди двадцати лет, кого он знал, выглядели намного старше его самого. Он себя таким не видел. Таким дерзким и зрелым.
Филип ощупал гладкие цилиндры. Он ощущал особую связь с этим мотоциклом. «FLSTF Fat Boy» совсем не был жирным, скорее накачанным до предела. Ни одного лишнего изгиба, или винтика, или колесика. Газ, тормоз – все на своих идеальных местах.