Крамола. Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе 1953-1982 гг.
Шрифт:
– Смотри-ка ты, – сказал Шурик. – Схема…
Электричка ехала вдоль моря. Еще не было восьми утра. На пустом пляже стояли две палатки и зеленая «шестерка». Парень в плавках разводил костер. Еще двое купались. Море было спокойным, почти без волн – светлое у берега и темное у горизонта. На горизонте, далеко-далеко, плыл пароход.
Напротив нас сидели папа с дочкой, загорелые, с вещами – видно, тоже ехали с отдыха. Дочке было, наверно, столько лет, сколько мне. Она была в «настоящих» вытертых джинсах и темно-синей майке. Я поглядел на
– Устала я что-то от этого отдыха, – сказала мама. – Хочется скорее домой…
– А я бы остался еще недельки так на две… – Папа улыбнулся. – Солнце, море, что еще надо? А тебе, Люба, жаловаться вроде бы не на что: готовить не надо, убирать не надо…
– Только что готовить не надо. А в одной комнате с чужим человеком – это хорошо? А помыться нормально нельзя, душа с горячей водой нет – это хорошо? Нет, не надо мне это море, лучше куда-нибудь недалеко поехать, но чтобы нормальные условия…
– А ты, Игорь, что скажешь? Остался бы еще на море?
– Да, конечно, остался бы.
На ванне лежал лист фанеры, накрытый клеенкой. На нем я расставил увеличитель УПА, красный фонарь, ванночки с проявителем, водой и фиксажем.
Еще одна ванночка, для окончательной промывки, стояла в раковине.
Фотографировать я начал в школе, в фотокружке. Его вел Владилен, учитель труда. Я ходил туда целый год, весь пятый класс. Нам выдали «Смены-8м» и по одной пленке «Свема-65» на месяц. В конце месяца мы проявляли пленки и печатали фотографии в туалете на третьем этаже – Владилен переделал его в лабораторию. К окончанию пятого класса родители подарили мне такую же «Смену» и увеличитель.
Я положил фотобумагу в рамку под увеличителем, отодвинул красное стекло, отсчитал три секунды, задвинул стекло обратно и опустил фотобумагу в проявитель. Начало проявляться изображение – я и мама на фоне одесского оперного театра.
Я отрывал фотографии от блестящих пластин глянцевателя и давал Наташе. Она рассматривала их и клала на стол.
– Завидую вам, – сказала она. – Море… Не то что этот дурацкий лагерь труда и отдыха. Месяц копаться в земле, полоть свеклу. Ф-е-е…
– Может, на будущий год поедем все вместе…
– На будущий год мне надо поступать…
– Ну, потом, когда поступишь. В августе…
– Если поступлю.
– Поступишь, куда ты денешься? В «машинке» на некоторых факультеты недоборы…
– Откуда ты знаешь?
– Дядя Жора раз говорил…
– А он откуда знает? Он что, там работает?
– Вроде друг его работает…
– Насколько я знаю, никаких недоборов там нет. Все хотят высшее образование. Хоть это ничего и не дает. Учитель или инженер получает меньше, чем любой рабочий.
– А почему так?
– Не знаю. Может, потому что у нас – диктатура пролетариата.
Я, Наташа и папа вышли из «Культтоваров» рядом с «Родиной». Я нес картонную коробку с магнитофоном «Беларусь-301». На «Родине» висела афиша фильма «Танцор диско». Он шел уже третью неделю.
Папа спросил:
– Ну что, довольна?
Наташа кивнула.
– Смотри мне, чтоб десятый класс закончила на «пятерки».
– Постараюсь. Не все от меня зависит.
– А от кого еще?
– От учителей.
– Не надо мне только зубы заговаривать, ладно? Если знаешь урок, ни один учитель не сможет придраться…
– Ага, не сможет, – сказал я. – Некоторые знаешь, как любят засаживать?
– А тебя пока вообще не спрашивали… Так, ну, вы – домой, а мне еще надо сходить по одному делу…
– Хорошо, – сказала Наташа.
Папа повернул к Пионерской. Мы прошли мимо похоронного бюро и Дома быта, вышли на Первомайскую.
Я спросил:
– Что ты будешь записывать?
– Сначала – Адриано Челентано и группу «Рикки э повери». У Ленки есть пластинки…
– А кассеты где возьмешь?
– Куплю.
– Кассеты – дефицит.
– Не такой уж и большой. Помнишь, зимой даже в «стеклянном» продавались… «Тэдэка» по восемь рублей…
– То было зимой…
– Ну и что? Может, еще где-то будут. В крайнем случае папу попрошу, чтобы привез из командировки.
Я открыл калитку бабушкиного двора, вывел велосипед. Его купили мне три года назад – зеленый «взрослик» минского завода. Смотрелся он еще как новый. Вместо переднего катафота я поставил пластмассового солдата-снайпера. Кроме того, у меня было по четыре желтых катафота на спицах каждого колеса и еще один катафот – на заднем брызговике. Брызговик я вырезал сам из куска резины – нашел его у забора автобазы.
Сашка, внук бабушкиной соседки, мыл у колонки свою старую «раскладушку». Он посмотрел на мой велик.
– Ну, хули ты красуешься? – сказал он. – Все равно у тебя катафоты снимут.
Сашка был младше меня на год – перешел в пятый класс в двадцать восьмой школе. Классе в первом или во втором у меня был «Орленок», а у Сашки уже его «раскладушка», и мы соревновались, кто быстрее. Колеса у «Орленка» были больше, и я всегда обгонял его, но Сашка мухлевал: проедет на три метра дальше, чем договорились, и кричит, что победил. Один раз я за это его отлупил. Сашка заложил своей бабушке, она прибежала к моей и долго кричала. Бабушка меня отругала, а я перестал соревноваться с Сашкой и вообще с ним говорить. В начале этого лета к нему пришли друзья – пацаны из двадцать восьмой, из шестого или седьмого класса. Они стояли у колонки и смотрели, как я накачиваю колеса. Когда я ехал мимо, один швырнул мне палку в спицы. Не попал.
Улица кончилась. Дорога справа вела к ремзаводу и переезду. Я повернул налево, разогнался, въехал на насыпь. Рядом с путями шла тропинка. На другой стороне путей лежали на покрывалах две тетки. Вокруг них бегали дети.
Я съехал с насыпи, долго катился вперед, не крутя педали, повернул налево в березняк. Раньше, когда еще ходил в детский сад, мы с папой приезжали сюда на его старом велике, я сидел на багажнике или на раме. У домов за станцией Буйничи папа говорил мне покараулить велик, а сам куда-то уходил. Его не было минут сорок или час, потом он приходил, и мы ехали в деревню Голынец – попить воды из колодца. Вода была холодная и вкусная.