Крамола. Книга 1
Шрифт:
— Сиди! — выдавила Альбинка, обнимая Андрея. — Нечистая сила беснуется! Отнять хочет!
Лес уже гудел, кроны сосен почему-то гнулись к земле, словно кто-то огромный плющил их сверху, стремительная хвоя носилась в воздухе и колола лицо. Кто-то рядом закричал, завизжал истошно, и Альбинка, подхватив этот визг, нырнула головой к животу Андрея. Он прикрыл ее руками, едва сдерживаясь, чтобы не закричать самому: губы прыгали и не слушались, волосы стояли дыбом.
Ветер опал так же внезапно, как и налетел; через минуту все успокоилось и тихо стало кругом. Альбинка, будто заснула, лишь горячее ее дыхание, проникая сквозь его рубаху, согревало зябнущую грудь. И оттого, что она в
— Все, тихо стало.
Она боязливо приподняла голову и снова уткнулась в грудь:
— Страшно!
— Не бойся, — успокоил он. — Никого же нет!
— Правда?
— Правда, посмотри сама.
Альбинка села, а потом, встав на колени, долго осматривалась и вслушивалась, не разжимая рук. Наконец успокоилась, и радость прозвучала в ее голосе:
— Успела! На всех нарвала! Всем хватит!
Альбинка была девятой в семье, жили они трудно, спасались чаще всего дармовым хлебом из общественной пекарни. А прежде было их еще больше, но от холеры умерло четверо ребятишек. Пятый же, двумя годами старше Альбинки, выздоровел, когда построили обыденный храм, однако ослаб на голову. Звали его Ленька-Ангел. Почти круглый год он ходил босой, в длинном тулупе без рукавов и бабьем платке. Остановив кого-нибудь на улице, он заступал дорогу и просил «чего-нибудь». Каждый встречный, кто знал Леньку, обязательно давал ему какую-либо мелочь, ерунду — ржавый гвоздь, стеклышко от бутылки или горошину. Ленька был доволен и говорил:
— Боженька велел не трогать пока. Срок не вышел. А как выйдет, я приду за тобой и уведу. Так хорошо, анделы, анделы кругом.
Одни Леньки-Ангела побаивались, обходили стороной, другие, наоборот, лезли на глаза — узнать, не вышел ли срок. Встретить его на улице считалось хорошей приметой. Но однажды Ленька-Ангел остановил старуху посреди села, еще крепенькую и бойкую, заглянул ей в глаза и сказал, чтоб шла домой и ложилась в постель, а «я через часок нагряну и заберу тебя». Старуха ему бублик в руки пихала, копеечку, найдя в кармане, отдавала — не принял.
— Иди, баушка, ступай, — приказал он. — Пора…
Старуха опомнилась, поняла, что на сей раз ей не откупиться, пошла к себе в избу, легла на постель и через час убралась…
Альбинка вдруг протянула руки к Андрею и чуть разжала ладони — лучик света вырвался и проколол тьму, а пальцы ее засветились, так что видна стала каждая жилочка.
— Хочешь, возьми немножко? Чуть-чуть? И моим останется…
— Нет! — замотал он головой. — Зачем?
— Эх ты, — она снова сжала ладошки. — Тогда бежим! Да не оглядывайся! Упаси бог!
И лучше бы не предупреждала. Они снова бежали по лесу, затем по некошеному лугу, и везде кто-то гнался за ними, почти настигал и дышал в затылок. И нестерпимо хотелось оглянуться!
Когда под ногами захрустела подсохшая кошенина, они повалились на землю и долго лежали, отпыхиваясь. Костры на берегу давно угасли, покосники спали в шалашах, а за рекой паслись невидимые лошади, отфыркивая ночные запахи. В шалаше Березиных горела свеча, зелено просвечиваясь сквозь травяную стенку.
Рядом с людьми все страхи исчезли, и сморгнулись, истаяли зайчики в глазах. Андрей разглядел наконец лицо Альбинки, отчего-то печальное и кроткое. Она лежала, сомкнув веки, раскинув руки с крепко сжатыми кулачками. Босые ступни чуть-чуть выглядывали из-под широкого подола, словно притаившиеся зверьки. Андрей подполз ближе. Жар снова окатил голову, перед глазами поплыло светлое пятно, как от костра. Ему чудилось, будто Альбинка опять заснула — не слышно стало дыхания, и кулачок с торчащими травинками слегка разжался. Андрей подпер голову руками и не скрываясь смотрел в ее лицо. Возникло ощущение таинства, как если бы он был у костра и смотрел в огонь.
— Ты когда вырастешь — будешь жениться? — неожиданно спросила Альбинка, не открывая глаз, и почудилось, будто спрашивает кто-то другой.
— Не знаю… — промямлил он и, спохватившись, добавил твердо: — Буду. Все женятся.
Она резко приподнялась, заговорила громким шепотом:
— Возьми меня, а? Андрейка? Ну, возьми! Когда вырастешь? Ведь твой отец взял Прошкину девку? И ты меня возьми!
Андрей вскочил, чувствуя, как трудно становится дышать, словно ночной воздух враз погорячел и обжигает грудь.
— Возьму, — сорванным голосом вымолвил он и брякнул совсем не к месту: — Я тебе платье красивое справлю, с оборками, как у мамы.
И побежал. Альбинка звала его, кричала вслед, чтобы он взял немножко цветов, но неведомая сила словно бы несла Андрея прочь, и ноги едва касались росных верхушек трав…
Он проспал зарю и тот момент, когда мужики вышли с косами, встали друг за дружкой и пошли вдоль по левой «штанине», оставляя за собой шевелящиеся ряды сваленных трав. В это время Андрею снился сон, будто они с Альбинкой бегут по осеннему проселку, а по обочинам полыхает желто-красное пламя деревьев. И дорога какая-то непривычная, похожая на зарябленный ветром речной песок, не тронутый человеческой ногой, и белая-белая. Они бегут, и Андрей кричит, захлебываясь от восторга:
— Здесь мы будем жить! Жить! Жить!
— Жить! Жить! — вторила ему Альбинка без всякой радости…
Когда он открыл глаза, то сразу услышал, как за стенкой шалаша косы тоже выговаривают: жить, жить, жить… И коростели, проснувшись, надрывались от крика: жить-жить, жить-жить! Даже комары за кисейным пологом вызванивали на высокой ноте: жи-и-и-ить…
Андрей вскочил, наскоро оделся и выбежал прямо на багровое солнце, к которому шли косари. Он снял с телеги свою литовку, вскинул ее, как знамя, и понесся к мужикам.
Две сенокосилки ходили кругами по чистому месту и стрекотали, передразнивая ранних кузнечиков. На одной Андрей узнал своего отца с повязанным, как у бедуина, белым платком.
Рубахи на спинах мужиков уже взмокрели, прилипли к лопаткам. Шли они плотно, словно журавлиный косяк, и взмахи рук чем-то напоминали взмахи крыльев, потому что над густым травостоем уже зарождалось марево, раздваивая косарей. Андрей пристроился к косяку, но мужики тут, словно по команде, остановились, опершись на косы. Прямо к ним, топча и путая траву, наметом скакал Прошка Грех. Он бочком держался в седле и что-то орал, потрясая костлявой рукой. Надутая ветром рубаха, казалось, сейчас поднимет его из седла, как воздушный шар, и понесет над лугом. К старости Прошка иссох, как вяленый карась, стал прямым, туго гнущимся, но здоровья от этого лишь прибавилось. Теперь он напоминал майского жука: хоть сапогом наступай — в землю уйдет, а жив будет.
— Мужики-и-и! — кричал Прошка, тараща глаза и едва удерживая распаленную лошадь. — Карау‑ул, мужики!
Косари сгрудились. Андрей бросил литовку и побежал к толпе.
— Свободненские штанину косят! — проорал Прошка. — С утра расчали, супостаты! Уж до колена вымахали!
Мужики взроились, кто-то взметнул над головой косу:
— Аида! Пошли!
Ему воспротивились:
— Пускай шпарят! Вытурим, а нам подмога!
Но распаленные работой косари уже двинулись за Прошкой, забыв, что топчут травы. Андрей побежал следом, удерживаясь, чтобы не оглянуться: где-то у реки тарахтела косилка отца.