Крамола. Книга 2
Шрифт:
— Он есаульский? — слегка оживился дед.
— Вроде бы… Пенсионер.
— Как фамилия?
— Не сказал, — пожал плечами внук. — Его дедом зовут. Все дед да дед. Говорят, у милиции отирается. Только я узнал. Деревнин его фамилия.
— Деревнин, — спокойно повторил Андрей Николаевич. — Знакомый человек… Ты бы, Коля, похлопотал, чтоб мне в школе разрешили работать. Я же в лагерях работал… Зима начнется, что буду делать?
— Ко мне на зиму, — предложил Коля. — У меня вагончик теплый.
— А ты мне допросы устраивать начнешь?
— Постепенно сам расскажешь, — усмехнулся он. —
— Не дождешься.
Внук встал на корточки перед дедом, заглянул ему в лицо.
— Но почему?.. Ты мне скажи, дед? Я пойму тебя! Мы же всегда друг друга понимали! Ты мой родной дед.
— Потому ничего не скажу, — отрубил Андрей Николаевич.
— Хотя бы про монастырь?
— Монастырь отстаивай, — сказал дед. — Его надо сохранить. И тебе в этом прямой резон. Там твоя родня схоронена.
— В монастыре?! А кто?
— Да есть. — Андрей Николаевич стал загибать пальцы. — Мой дядя, епископ Даниил, брат мой, Саша. Потом… Потом твой прапрадед Прокопий.
Коля помолчал, сгреб с себя листья от веника, встряхнулся.
— Можно было и раньше сказать… Я бы могилы поискал.
— Не найдешь, — бросил дед. — На них бараки стоят. А кресты в окна вставили.
— Разве это кресты?! Я еще подумал: какие красивые решетки…
— Решеток красивых не бывает, — вымолвил Андрей Николаевич. — В каждой решетке мне видится крест… После этого…
— Ну, ну? — подтолкнул внук. — Что ты замолчал?
— Да отстань ты! — рассердился дед. — Прилип, как банный лист. Все равно ничего не скажу.
Коля вскочил, взмахнул руками и закричал:
— Но почему, дед?! Почему?!
— Потому что не хочу ломать твою жизнь! Понял?! Не хочу и не буду!.. Ты и так моей дорожкой пошел. Не хочу! Ничего ворошить не хочу. Потому что зло пойдет. От правды зло пойдет, а это, Коля, самое страшное. Нам бы сейчас лет на десять в забвение… Чтобы все забылось, чтобы души отдохнули. И никто бы не мешал народу жить!.. Да где там! Молюсь, что хоть успокоилось немного…
Внук обвял, неторопливо уселся на скамейку, опустил голову.
— Как же мне понять?.. Как мне разобраться, дед? А я знать хочу, что было. Все знать хочу! Кто меня на исторический запихал? Ты!.. И только раздразнили. Теперь ты дразнишь… Я же не слепой, все вижу. Советской власти и правда нет. По крайней мере, в Нефтеграде. Там Чингиз-власть… Когда это началось? Почему?.. Мы же начали коммунизм строить! Как же строить, если и Советской власти нет!.. И если нет ее, нет и социализма… Мне от этих мыслей страшно делается, когда думать начинаю. К тому же война может быть в любую минуту, дед! Американцы просто так Кубу не оставят… Ты заикнулся о мировой революции. А я и о ней почти ничего не знаю. И в душе горжусь кубинской революцией!.. При чем здесь мировая, не понимаю. Говорят, Фидель — вождь кубинского пролетариата. Знаешь, дед, отец мне лгал, потому что боялся. Он с детства запуган, и я его понимаю. А ты… не хочешь говорить правды, потому что жалеешь. И это принимаю… Мое поколение, дед, обмануто дважды. Мы еще в институте говорили… Нас вообще лишили правды. И мы за это поплатимся. Нас, как безмозглых баранов, принесут в жертву. Жалко… Нельзя верить тому, кто обманывает, но и обманутым тоже нет веры.
Андрей Николаевич слушал и слабел. Подсознательно он ждал этого разговора, но был не готов к нему, думал, не пришло еще время, рано. Да и не к месту возник он. Два голых мужика в бане, старый и малый… Впрочем, нет, возраст один. Можно сказать, сверстники, если считать, что в бане все равны.
Ведь и раньше замечал, что внук приезжает на выходной каждый раз другой. Пропадал щенячий восторг от самостоятельной вольной жизни, но на смену ему приходила не зрелость — спокойная и уверенная, а какая-то стариковская озабоченность и печаль.
Замечал, да не заметил…
Думал, на старости внук утешением будет. Жить и радоваться за него, если мало радости выпало за детей. Пожалуй, самому утешиться можно. А кто же его утешит?
— Вот что скажу тебе, Коля. — Андрей Николаевич положил руку на его вялое плечо. — Я не святой и не посвященный ни в какие тайны. Молодость всегда уповает на мудрость старости, но не всегда мудреет от нее.
Он попил квасу — пересохло во рту. Сверкнула в мозгу мысль: а прав ли я, что молчу? Может, рассказать ему все, и пусть потом думает…
Сверкнула и погасла. Он вспомнил просьбы сына Ивана, отца Колиного: не трогай внука, пусть хоть он поживет… Иван молодец. Он-то понимает, что правдой сейчас никого не вылечить и дела не поправить. Не готова душа к правде. Надо, чтобы гнев остыл и появилась воля и в душе, и в мышлении. Будет она, тогда душа и совладает с правдой. А воля к человеку приходит только в Великом Забвении, где нет ничьей чужой воли…
Как же отвести беду от внука, если она уже произошла, причем не сейчас — давно? И он, внук, не может уйти, не нахлебавшись досыта всего, что есть на столе у деда…
Что же сказать потом Ивану? Что сказать ему, выросшему с испуганными глазами?
Сын за отца не ответчик? У сына своя доля?
А внук за деда?
21. В ГОД 1934…
И уморила гнидобойка сестер-матушек…
Что ни день, то у одной припадок душевный, то у другой. Бьются головой о стены, скрипят зубами, рвут на себе волосы, а глаза сначала бешеные сделаются, затем пустые, стеклянные и скоро вовсе потухнут. И страшно было смотреть в эти глаза…
Больных сестер забирали в лазарет, и потом уж их больше никто не встречал. Лишь над каналом в течение сорока дней летали голуби, кто-то видел их, а кто слышал лишь стремительный посвист крыл.
К весне мать Мелитина одна осталась в гнидобойке. Просила Господа: «Возьми и меня к Себе! Открой передо мной Свои двери, как перед сестрами открыл. Домой хочу! Домой!» Но тут же и замаливала слабость свою, каялась и клялась пройти весь земной путь до конца без стона и упрека.
А путь был во тьме, с трепетным огоньком свечи на сильном ветру, света которого теперь хватало, только чтобы озарить себе дорогу. И уже не видно было, что вокруг. Из мрака доносился человеческий плач и тяжелое дыхание, но чаще и чаще слышала она пение и смех. И ничто другое не приносило таких страданий, как эти веселящиеся люди. Надо переделать природу человека, для того чтобы он, распятый и мучимый на кресте, запел и засмеялся.