Крапивное семя. Каиново племя
Шрифт:
– Коллега! Какими судьбами? – заговорили они. – И вас загнало сюда ненастье? Милости просим! Присаживайтесь.
Пятёркин думал, что, увидев его, они отвернутся, почувствуют неловкость и умолкнут, а потому такая дружеская встреча показалась ему по меньшей мере нахальством.
– Я не понимаю…– пробормотал он, с достоинством пожимая плечами. – После того, что между нами произошло, я… я даже удивляюсь!
Фон Пах удивлённо поглядел на Пятёркина, пожал плечами и, повернувшись к Семечкину, продолжал прерванную
– Ну-с, читаю я дознание… А в дознании, батенька, противоречие на противоречии… Пишет, например, становой, что умершая крестьянка Иванова, когда ушла от гостей, была мертвецки пьяна и умерла, пройдя три версты пешком. Как она могла пройти три версты пешком, если была мертвецки пьяна? Ну, разве это не противоречие? А?
Пока фон Пах таким образом разглагольствовал, Пятёркин сел на скамью и принялся осматривать своё временное жилище… Лесной огонёк поэтичен только издалека, вблизи же он – жалкая проза… Здесь освещал он маленькую, серую каморку с кривыми стенами и с закопчённым потолком.
В правом углу висел тёмный образ, из левого мрачным дуплом глядела неуклюжая печь. На потолке по балкам тянулся длинный шест, на котором когда-то качалась колыбель. Ветхий столик и две узкие, шаткие скамьи составляли всю мебель. Было темно, душно и холодно. Пахло гнилью и сальной гарью.
«Свиньи…– подумал Пятёркин, косясь на своих врагов. – Оскорбили человека, втоптали его в грязь и беседуют теперь, как ни в чём не бывало».
– Послушай, – обратился он к Луке,– нет ли у тебя другой комнаты? Я здесь не могу быть.
– Сени есть, да там холодно-с.
– Чертовски холодно…– проворчал Семечкин. – Знал бы, напитков и карт с собой захватил. Чаю напиться, что ли? Дедусь, сочини-ка самоварчик!
Через полчаса Лука подал грязный самовар, чайник с отбитым носиком и три чашки.
– Чай у меня есть…– сказал фон Пах.– Теперь бы только сахару достать… Дед, дай-ка сахару!
– Эва! Сахару…– ухмыльнулся в сенях Лука.– В лесу сахару захотели! Тут не город.
– Что ж? Будем пить без сахара, – решил фон Пах.
Семечкин заварил чай и налил три чашки.
«И мне налили…– подумал Пятёркин.– Очень нужно! Наплевали в рожу и потом чаем угощают. У этих людей просто самолюбия нет. Потребую у Луки ещё чашку и буду одну горячую воду пить. Кстати же у меня есть сахар».
Четвёртой чашки у Луки не оказалось. Пятёркин вылил из третьей чашки чай, налил в неё горячей воды и стал прихлёбывать, кусая сахар. Услыхав громкое кусанье, его враги переглянулись и прыснули.
– Ей-богу, это мило! – зашептал фон Пах.– У нас нет сахару, у него нет чая… Ха-ха…
Весело! Какой же, однако, он ещё мальчик! Верзила, а настолько ещё сохранился, что умеет дуться, как институтка… Коллега! – повернулся он к Пятёркину.– Вы напрасно брезгаете нашим чаем… Он не из дешёвых… А если вы не пьёте из амбиции, то ведь за чай вы могли бы заплатить нам сахаром!
Пятёркин промолчал.
«Нахалы…– подумал он.– Оскорбили, оплевали и ещё лезут! И это люди! Им, стало быть, нипочём те дерзости, которые я наговорил им в суде… Не буду обращать на них внимание… Лягу…»
Около печи на полу был расстелён тулуп… У изголовья лежала длинная подушка, набитая соломой… Пятёркин растянулся на тулупе, положил свою горячую голову на подушку и укрылся шубой.
– Какая скучища! – зевнул Семечкин.– Читать холодно и темно, спать негде… Брр!..Скажите мне, Осип Осипыч, если, например, Лука пообедает в ресторане и не заплатит за это денег, то что это будет: кража или мошенничество?
– Ни то, ни другое… Это только повод к гражданскому иску…
Поднялся спор, тянувшийся полтора часа. Пятёркин слушал и дрожал от злости… Раз пять порывался он вскочить и вмешаться в спор.
«Какой вздор! – мучился он, слушая их.– Как отстали, как нелогичны!»
Спор кончился тем, что фон Пах лёг рядом с Пятёркиным, укрылся шубой и сказал:
– Ну, будет… Мы своим спором не даём спать господину защитнику. Ложитесь…
– Он, кажется, уже спит…– сказал Семечкин, ложась на другую сторону Пятёркина.– Коллега, вы спите?
«Пристают…– подумал Пятёркин.– Свиньи…»
– Молчит, значит спит…– промычал фон Пах.– Ухитрился уснуть в этом хлеву… Говорят, что жизнь юристов кабинетная… Не кабинетная, а собачья… Ишь ведь куда черти занесли! А мне, знаете ли, нравится наш сосед… как его?.. Шестёркин, что ли? Горячий, огневой…
– М-да… Лет через пять хорошим адвокатом будет… Есть у мальчика манера… Ещё на губах молоко не обсохло, а уж говорит с завитушками и любит фейерверки пускать…
Только напрасно он в своей речи Гамлета припутал.
Близкое соседство врагов и их хладнокровный, снисходительный тон душили Пятёркина.
Его распирало от злости и стыда.
– А с сахаром-то история…– ухмыльнулся фон Пах.– Сущая институтка! За что он на нас обиделся? Вы не знаете?
– А чёрт его знает…
Пятёркин не вынес. Он вскочил, открыл рот, чтобы сказать что-то, но мучения истекшего дня были уж слишком сильны: вместо слов из груди вырвался истерический плач.
– Что с ним? – ужаснулся фон Пах.– Голубчик, что с вами?
– Вы… вы больны? – вскочил Семечкин.– Что с вами? Денег у вас нет? Да что такое?
– Это низко… гадко! Целый день… целый день!
– Душенька моя, что гадко и низко? Осип Осипыч, дайте воды! Ангел мой, в чём дело? Отчего вы сегодня такой сердитый? Вы, вероятно, защищали сегодня в первый раз? Да? Ну, так это понятно! Плачьте, милый… Я в своё время вешаться хотел, а плакать лучше, чем вешаться. Вы плачьте, оно легче будет.