Шрифт:
Виктор Кочетков
Красная грива
… и придя, обрящет ли
Сын Божий, веру на земле?..
(св. Игн. Брянчанинов)
Село «Красная Грива» стояло на крутом берегу небольшой, но полноводной речки, весной выходящей из своего неглубокого русла, и мутными водами обнимающей близкие заливные луга. После половодья возникало такое обилие высоких, густых, сводящих с ума ароматами
Летом речка мелела, обозначались бродные места. На живописные пойменные луга гнали пастись скотину. Деревенское стадо было небольшое, но коровы давали самый лучший надой в районе. Сельский пастух Ивашка на рассвете, начиная с края деревни, бойко погонял домашнюю скотину. Подходил к каждому двору, весело гудел в сопелку, висящую на груди, звонко щелкал бичом, и коровы, вливаясь в общее стадо, важно и неторопливо шествовали, размеренно перебирая копытами и гордо неся свои крупные рогатые головы.
Никто не знал, откуда появился Ивашка. Поговаривали, будто бежал он вместе со всеми из недалекой Чернобыльской зоны. Со дня катастрофы прошло чуть больше года и много еще людей мыкалось по стране в надежде обрести где-либо кров.
На вид было ему лет тридцать. Невысокий, тщедушный, он походил больше на не выросшего подростка. Фамилии не помнил, был совсем неразговорчивым, больше погруженным в свои какие-то, думы.
Длинные свалявшиеся волосы, тонкие черты лица. Все это увенчивалось негустой кучерявой бородкой неопределенного цвета. Внешний вид был бы совсем уж захолустным, если бы не поражали светлые глаза. Какая-то детская чистота, открытость, наивность, читались в них, настолько они были ясными, что сразу становилось понятно – этот юродивый явно не от мира сего… Впрочем выражался он вполне трезво, не пил, не курил, не ругался, был добр и неприхотлив. Как-то очень быстро сельчане привыкли к нему.
Темным поздним вечером стукнул в ставень стоящей на отшибе избы, где жила старая одинокая бабка Агафья, попросился переночевать, да и остался.
Старики рассказывали, что в молодости была она девой невообразимой красоты. Даже оккупанты не смели приблизиться к ней, любовались издали. Она отдала свое сердце молодому красавцу Яшке, командиру бандеровского отряда повстанцев. Любовь была страстной, долгой, горячей, пока не поймали Яшку, не распяли меж двух плакучих берез, и не всадили в него весь автоматный рожок, все тридцать три пули.
Агафью за связь с врагом народа сослали на двадцать лет в сталинские лагеря. Вернулась она, отмотав десятку, реабилитированная, но скрюченная, сгорбленная какой-то тяжелой неведомой болезнью.
Поселилась в старом родительском доме и каждый вечер ходила в лес, к месту гибели возлюбленного. Сидела, долго бурча что-то себе под нос, и с заходом солнца возвращалась домой, собирая по дороге лечебные цветы и травы. Все считали ее ведьмой, но охотно лечились, рассчитываясь, кто деньгами, кто провизией. Был у нее небольшой огород, несколько поросят, птица. Жила потихоньку, много ли бабке надо?
Во дворе гремел цепью страшный, огромный черный кобель. В глазах было столько животной ярости, что путник, проходивший мимо и неосторожно заглянувший в них, застывал на месте, превращаясь в соляной столб. Ни одна собака в деревне не могла приблизиться к нему, настолько сильны были флюиды этого зверюги. Предполагали, что бабка посадила на цепь самого черта. Звала его – Патрик.
Ивашка задержался, помогал по хозяйству, латал прогнившую крышу, копал огород. Он невероятным образом подружился с Патриком, тот ходил за ним везде. Может, следил…
Бабка, однако, постояльцем была довольна, темными вечерами они жгли лучину и о чем-то тихо беседовали.
* * * * *
У соседки Ильиничны заболела корова. Три дня ревела, на четвертый пала наземь и только жалобно стонала. Народ собрался, советовали пристрелить. Послали за Агафьей, что скажет? Может можно все-таки спасти, больно уж телушка хорошая, да и на сносях еще…
Бабка пришла с Ванькой (она так его стала называть), долго гладила корову, качала головой, сутулила плечи. Вздыхала. Подошел Ивашка, нагнулся, начал что-то шептать, разговаривать с животным, трогать раздувшиеся бока. И вдруг, сунул руку куда-то под основание хвоста, потянул, и вытащил огромную зазубренную ржавую иглу. Народ охнул. Корова, издав долгий протяжный стон, забила, засучила ногами, затихла.
– Будет жить, - сказал, показывая всем иглу, и долго глядя в глаза Фаддея Фаддеевича, церковного старосты, пожилого мужика с недобрым тяжелым лицом. Тот стушевался, спрятал за спину морщинистые руки, отвел взгляд…
Вечером к бабуле заглянул председатель. Дальше ограды Патрик его не пустил, и он вызвал Ваньку за забор. Долго о чем-то говорили, впрочем, говорил в основном председатель. Интересовался прошлым, сказал, что старый пастух недавно сгорел от самогона, пасти некому, пасут по очереди, а люди на пересчет. Пацанам стадо не доверишь, а вот он, Ивашка, мог бы и согласиться, хотя бы до уборочной…
Ваня согласился и на следующее утро, прихватив с собой пса, вышел на работу. Платили, кто продуктами, кто деньгами. Относили все Агафье. Та убирала провизию в погреб, а деньги складывала в шкатулку и прятала за иконку с горящей перед ней лампадой. Она никогда не была такой богатой как сейчас, и души не чаяла в своем постояльце.
А тот целыми днями пас стадо в густых лугах, ему хорошо было в одиночестве. Животные его слушались, да и Патрик здорово помогал, вмиг осаживал зарвавшегося быка-производителя, не пускал разбредающихся молодых телок, пытающихся незаметно ускакать в близкий лесок. Охранял.
* * * * *