Красная кокарда
Шрифт:
Он опять поклонился мне и направился к дому. Я последовал за ним, чувствуя, как холодеет у меня сердце. В зале никого не было, кроме Андрэ, стоявшего в отдалении у двери. В аллее под окнами маркиза дожидались трое или четверо верховых, а к воротам уже отъезжала другая группа всадников. Бросив на них беглый взгляд, я узнал в первом мадемуазель. Она ехала, низко наклонив голову, и, видимо, горько плакала. В горячем порыве я было обратился к маркизу, но он бросил на меня такой взгляд, что слова замерли у меня на языке.
— А, — сказал он, сухо кашлянув, — мадемуазель сама сообразила, что ей неудобно оставаться здесь долее. Позвольте и мне проститься
Он вновь поклонился и приготовился сесть на лошадь.
Я сделал слугам знак оставить нас вдвоем и, колеблясь между бешенством и стыдом, горячо заговорил:
— Нам нужно выяснить еще одно обстоятельство, маркиз. Между мной и мадемуазель не все еще кончено. Ибо она…
— Не будем говорить о ней, — перебил он меня.
Но меня не так-то легко было удержать.
— Я не знаю ее чувств ко мне, — продолжал я, не обращая на него внимания, — не знаю, насколько она симпатизирует мне. Но, что касается меня, то скажу вам откровенно, я люблю ее и не переменился от того, что надел трехцветный бант. Следовательно…
— Я могу сказать вам лишь одно, — опять перебил он, поднимая руку, чтобы остановить меня. — А именно, вы любите, как буржуа или какой-нибудь сумасшедший англичанин, — добавил он с презрительным смехом. — Мадемуазель де Сент-Алэ не дочь какого-то булочника, и подобного рода сватовство я нахожу для нее оскорбительным. Довольно этого или я должен еще продолжать, господин виконт?
— Этого мало, чтобы заставить меня свернуть с моего пути. Вы забываете, что я привез сюда мадемуазель в своих объятиях. Но этого не забудем ни я, ни она.
— Вы спасли ее жизнь и требуете теперь за это награды, — сердито сказал он. — Вы действуете очень великодушно и как настоящий дворянин…
— Я не требую ничего! — в горячности вскричал я. — Но я имею право искать ее руки и добьюсь этого!
— Пока я жив, этого не будет, — в гневе отвечал он. — Я ручаюсь, что подобно тому, как по моему приказу она растоптала эту кокарду, так же она растопчет и вашу любовь. С этого дня ищите себе невесту среди ваших друзей! Мадемуазель де Сент-Алэ не для вас.
Я дрожал от ярости.
— Вы знаете, что я не могу драться с вами.
— Я тоже не могу драться с вами. Следовательно, — прибавил он, помолчав немного и снова возвращаясь к изысканной вежливости, — мне остается только покинуть вас. Мое почтение. Не хочу сказать «до свидания», ибо не думаю, чтобы нам пришлось встретиться когда-нибудь в будущем.
Я не нашелся, что ему ответить. Он тронул лошадь и тихонько поехал по аллее. Мадемуазель уже скрылась из вида, а слуги маркиза дожидались его у ворот. Я долго следил за тем, как он едет среди каштанов, то скрываясь в тени, то снова попадая в полосу солнечного света, лившегося сквозь листву, и, презирая себя в душе, я невольно любовался его молодцеватой посадкой и беззаботным видом.
Да, у него была сила, которой не хватало окружающим его. Все, что я сказал ему, показалось мне теперь слабым и глупым, а решимость, с которой я было напустился на него, просто детской. В конце концов он был прав: конечно, такой способ заявлять свою претензию на руку девушки был не принят среди французов, да я и сам не допустил бы его относительно моей сестры.
Вернувшись в дом, я почувствовал себя очень плохо. Мой взгляд случайно упал на пистолеты, которые продолжали лежать на столе. Это напомнило мне, что замки Сент-Алэ и Мариньяк сожжены дотла, что вчера ночью я спас мадемуазель от смерти, что за прохладной каштановой аллеей лежит волнующийся мир
— Жребий брошен! Да здравствует трехцветная кокарда!
Я прошел через дом, желая отыскать отца Бенедикта и его спутников. Но на террасе никого не было уже. Из слуг я нашел одного Андрэ, подошедшего ко мне с надутым видом. Я спросил, где кюре.
— Он ушел, господин виконт.
— А Бютон?
— Он тоже ушел, захватив с собой половину слуг.
— Ушел? Куда?
— В деревню, — грубо отвечал он. — Мир, должно быть, пошел вверх ногами.
— Не поручал ли кюре передать мне что-нибудь?
Старик видимо колебался.
— Да, поручал, — отвечал он неохотно. — Он сказал, что если вы останетесь дома часов до двенадцати, то он даст знать о себе.
— Но он хотел ехать в Кагор? Стало быть, он рассчитывает вернуться сегодня же?
— Он пошел по аллее к деревне, — с упрямым видом проговорил Андрэ. — Относительно Кагора он ничего не говорил.
— В таком случае отправляйся сейчас в деревню и узнай, едет ли он в Кагор.
Старик ушел с недовольным видом, а я остался на террасе один. Какая-то неестественная тишина царила во всем доме. Я сел у стены на каменную скамейку и стал перебирать в памяти события прошедшей ночи, вспоминая с поразительной ясностью события, едва промелькнувшие мимо меня. Мало-помалу мысль моя стала отходить от этих ужасов и невольно направилась к мадемуазель де Сент-Алэ. Мне представилось, как она плакала, склонившись в седле.
Пчелы низко жужжали в теплом воздухе, с голубятни неслось воркование голубей, и я незаметно заснул, прислушиваясь к этим мирным звукам. Это было неудивительно после ночи, которую я провел.
Проснувшись, я понял, что проспал довольно долго и забеспокоился. Вскочив на ноги и осмотревшись, я заметил Андрэ, стоявшего у дома. Окликнув его, я спросил, почему он не разбудил меня.
— Я думал, что вы устали, сударь, очень устали, — отвечал он, прикрываясь рукой от солнца. — Вы ведь не какой-нибудь крестьянин и можете спать, когда вам заблагорассудится.
— Вернулся кюре?
— Никак нет.
— А куда же он пошел?
Он назвал деревню, лежавшую в полумиле от нас. Потом он доложил, что обед готов.
Я был голоден и потому, не говоря ни слова, направился в дом и сел за стол. Когда я закончил обедать, было уже два часа. Рассчитывая, что отец Бенедикт вот-вот подойдет, я приказал оседлать лошадей, чтобы иметь возможность ехать тотчас же. Наконец я не мог более ждать и сам пошел в деревню.
Здесь все шло вверх дном. Три четверти обитателей бросились в Сент-Алэ, чтобы взглянуть на пожарище. А те, кто остался, и не думали заниматься делом. Собравшись группами у своих порогов, на перекрестках, у церковной паперти они беседовали о разыгравшихся событиях. Один из крестьян робко осведомился у меня, правда ли, что король отдал всю землю крестьянам. Другой задал вопрос о том, будут ли еще налоги. Оба относились ко мне с почтением и не проявили никакой грубости. Некоторые выразили даже радость, что мне удалось спастись от негодяев из Сент-Алэ. Но всякий раз, когда я приближался к какой-либо группе, по лицам пробегала какая-то легкая тень не то робости, не то подозрительности. В тот момент я не понимал значения этой тени. Теперь, когда уже слишком поздно, и события идут уже своим ходом, я понимаю, что это было действием социального яда, начавшего свою разрушительную работу.