Красная лошадь на зеленых холмах
Шрифт:
— Они должны были прийти к обеду… но мы пошлем за ним. Эй, Феликс, Энес, сбегайте за отцом!
Младшие братишки, хихикая, выскочили на улицу.
— Поехали, — сказал шофер.
— Киттегез де мени-и? (Что, уж и поехали?) — заплакала и тихо затряслась Белая бабушка.
Черная, понимавшая по-русски, сказала ей, сверкнув черными бусинками:
— Чего ты плачешь? Всегда мне приходится тебе объяснять. Слушай меня внимательно и не перебивай. И не три глаза. Ты слышала, что получилось у старой Марьям? У нее выскочили два ячменя — на одном
— Они поехали в магазин, покупать нам подарки…
«Волга» с шашечками подкатила к магазину. Возле него стояли люди. В высоком, смуглом, коротко остриженном парне они узнали Алмаза. На нем был хороший костюм, белая рубашка застегнута под горло, ботинки ослепительно сверкали. Алмаз первым поздоровался, долго спрашивал, как здоровье стариков, пошутил, что таких красивых девушек, как дома, нет на Кавазе, чем очень польстил землякам. Продавщица Ая-апа была во дворе, на складе. Алмаз пошел туда.
Он объяснил ей, в чем дело, она удивилась: неужели в городе нет того, что есть у нее? Они долго выбирали и наконец решили купить Азе Кирамовой роскошный японский платок за семьдесят два рубля…
Женщины сразу нашли общий язык. Стряпали на кухне, мать дала девушкам косынки, и они, раскрасневшиеся, что-то лепили белыми руками. Наташа-большая, обычно говорливая, сейчас молчала, время от времени вздыхая, глядя на белые полы, чистые стены, часы, стучавшие над столом. Черная бабушка, страдая от бездействия, то уходила в большую комнату, то возвращалась оттуда, и в открытую дверь было видно, как Белая бабушка сидит там, сладко улыбаясь своим мыслям. По её теплому чулку ползут рыжие муравьи. Помогли ли они бедной старушке?
В избе из-за топившейся печи стало жарко, и мужчины ушли в лабаз.
— Эх, хорошо!.. — вздохнул таксист.
Здесь, в сумраке, пахло вениками, березовым лесом, пахло табаком, листы которого желтели по стенам (второй братишка, Ханиф, курил), в углу висела коса, лезвие черно блестело, над головой свисали многочисленные кнуты, уздечки, чересседельники и прочая сбруя, грубо-ременная, без украшений. Нары были покрыты тулупом, Зубов сел и закурил, шофер прилег рядом. Алмаз стоял перед ними, переминаясь с ноги на ногу:
— У нас столько ягод, грибов… А сейчас отец придет, он конюх… не просто конюх! У него орден Трудового Красного Знамени. У него табун — не сосчитаешь. И братишка мой, Ханиф, тоже при лошадях. Он смелый, в шестом классе учился — полез кормить сахаром жеребца Цыгана. До сих пор на локте желтые следы.
Послышались голоса во дворе. Пришел отец. Он был в кепке, в брезентовом плаще.
— Кто это тут приехал — всю водку скупает в местных магазинах? — усмехнулся он, увидев сына. Отец за год стал как бы ниже ростом, а на лицо ничуть не изменился. Он моргнул, чмокнул воздух и, превозмогая заикание, осторожно пропел: — Молоде-ец!
Алмаз подбежал к нему, последние два шага сделал медленно. Отец сдержанно
— Зачем столько денег тратите?
— А у нас там свадьба.
— Угу, — мрачнея, сказал отец. — И надолго?
— Сегодня вечером уедем… — издалека вставил шофер.
— Понятно, — кивнул отец, с непонятной печалью осматривая сына. — За посылки, за деньги спасибо. Ты еще выше растешь. Посмотрим, какой будешь еще через год.
— Я осенью приеду, — быстро по-татарски сказал Алмаз, словно оправдываясь. — Я приеду… Я очень хочу… так получилось нынче.
— А это мой братишка, — Алмаз знакомил гостей с Ханифом. — Похож на меня?
Ханиф оказался чуть пониже Алмаза, пошире в скулах. Взгляд сосредоточенный. Он пожал гостям руки, потом словно забыл о них, умылся, вошел в дом, вернулся во двор и скрылся в саду, там стал что-то пилить, постукивать.
Мать вышла, улыбаясь:
— Заморила вас? Проходите, завтракать будем. Ничего не успели сделать, хоть бы вы телеграмму дали, что будете… хотя до нас телеграммы идут как письма. Обедать будем получше, а сейчас — что уж есть… извините нас.
Гости смущенно благодарили, и Алмаз, входя вместе с ними, смотрел на все вокруг изумленными глазами, словно тоже был гостем. Его удивляло все: что на полках все книги на татарском языке, что на табуретке коврики — словно веники из разноцветных листьев, что на шкафу стоит старая с крашеными деревянными ладами тальянка, и что на полу домотканые зелено-красные половики.
Пили чай. По левую сторону от самовара сидели хозяева, Наташа, отец, Алмаз в конце стола, справа Зубов, дальше шофер, и у самого окна Таня. Она была задумчива, улыбалась, когда со двора доносились или гогот гуся, или визг детей, или шарканье пилы в саду возле бани…
К чаю мать подала морозную сметану, в которой стоял нож в любом положении, золотисто-желтое масло с морозным дымком, мед, чак-чак, пирожки с зеленым луком, яйцом, шаньги, хитроумной формы булочки в сахаре, душистый домашний хлеб, варенье, конфеты. Наташа-большая оглядела стол, намазала на теплый хлеб масло и мед и сказала:
— Съезжу я к маменьке… хватит, поколесила я, как дура на мотоцикле! Чего еще хочу? Вот доработаю, найду жениха и поеду домой.
Мать слушала восторженно — очень ей нравилась эта простодушная девушка.
— Ну женихов у вас много, — сказал отец. — Такая стройка.
— А толку? — грустно повернулась к нему Наташа. — А толку? У нас на стройке народ известно какой — все разведенки или алиментщики. Холостых нет. А если есть, так напуганные.
Она хрипло засмеялась, тоскливо оглядываясь по сторонам, розовея. Алмаз хмуро ел, шевеля ушами. Не нравились ему такие разговоры.
— А та девушка — она, что ли, твоя? — спросил по-татарски отец у сына.
Что они все, как сговорились.
— Юк, юк, — быстро ответил Алмаз, чуть не обжегшись чаем. — Ты говори по-русски!