Красная лошадь на зеленых холмах

Долговязый юноша, почти мальчишка, ехал в залатанном автобусе.

Места ему не досталось, и он стоял, пригнув голову, чтобы не удариться о потолок, резко отворачивался, краснея, когда на него кто-нибудь смотрел. Он был в широких брюках казанской фабрики, в коричневой, с желтыми листьями рубахе из жаркой синтетической ткани, рукава закатал. На голове тряслась отцова шляпа, пепельно-голубая, дырчатая, почти неношенная. Возле ног

Алмаз Шагидуллин ехал строить знаменитый завод на Каме. Он вслушивался в гул машин, в разговоры, открыв рот, жадно смотрел по сторонам, и все для него обретало праздничный смысл: птицы над полями, взгляд незнакомой девушки, свечение крохотного облачка в небе…

Стоял знойный июнь, и в автобусе задыхались. Шофер уже два раза останавливался, гремел ведром, бегал за водой, окатывал раскаленную резину под сиденьями… Но стоило тронуться, проехать километр-другой, как в автобусе снова повисала кромешная пыль. Трудно было поверить, что в двигателе машины крохотными порциями горит бензин — казалось странным, почему он не вспыхнет целиком в бензобаке.

— Хлеба нынче… низкие… Горят хлеба, — говорили пассажиры, глядя по сторонам и закрывая газетами лица от солнца.

— Успеется еще… будут, будут дожди! — возражал бородатый русский дедушка в тюбетейке. — Не каждый год жаре палить.

— Знаишь больно, — не сдавался старик татарин. Он помолчал. Он был в темных молодежных очках, синие губы его кривились. — Знаишь больно!..

Алмаз Шагидуллин от нежности к этим людям чуть не расплакался, переступая длинными ногами, замотал головой вправо-влево, но тут же поправил шляпу и резко нахмурил лоб; он подумал, что теперь, наверное, выглядит очень сердитым, и это его успокоило. На самом деле он выглядел не сердитым, а радостным, только хмурившийся лоб был красным от усердия…

— Когда земля трескается, никакими копейками ее трещины не засыплешь… — продолжал по-татарски старик. — Все поглотит, как в коране сказано… — И по-русски объяснил: — Трещина, трещина — кричи туда в трещина, аллах безответственный…

— «Безответный» хочешь сказать? Да, поливать ее надо, землю-матушку! И аллах тут ни при чем!..

В разговор вступила старушка татарка в белом сверкающем платке. Вокруг нее высились узлы и корзины.

— Барсыда — ракетадан… Все, все от ракет. Они туды, на Марыс, летят, — старушка подняла палец, — получается дирка, оттоль в дирка жар идет от солнца. Я читала, понимаю…

— Ишь ты, образованная! — зло заметил по-татарски бабай в темных очках. — Ты лучше скажи, почем редиску и землянику везешь на Каваз продавать?

Старушка вскинула надменное плоское лицо и замолчала.

«И все равно все они хорошие… — думал Алмаз, трясясь на ходу автобуса, наклоняя пониже голову, чтобы взглянуть в окно. На его прямом длинном носу блестел пот; маленький, алый, почти девчоночий рот разъезжался в улыбке, и видно было, что внизу, слева, одного зуба нет. — Хорошие, хорошие, родные…»

Автобус преодолевал разбитый большак, по сторонам бежала низкая, бесцветная от пыли рожь, а сзади вырастало облако белой пыли и затмевало солнце над ближайшими деревнями.

Вдали поля были зеленые, и страшными черными зигзагами их разрезали овраги.

Совсем уж на горизонте остались еле заметные синие волны — синие холмы, синие горы с ветряными мельницами, там ютилась деревушка Алмаза. Там по косогорам, по краям оврагов, где не сеяно, отец пас колхозных лошадей. Но их и вовсе отсюда не увидеть. Уезжает, уезжает Алмаз на стройку — что ждет его там?..

Автобус перевалил через канаву, миновал огромные катки, самосвалы с дымящимся гудроном и покатился ровно-ровно, словно заскользил по новой гладенькой асфальтовой дороге. А тут еще другая слева прихлестну-лась, такая же синенькая, гладкая, и на обочине парни мелькнули, они голосовали — видно, от аэропорта вышли на главное шоссе, не дождались транспорта. Дверцы автобуса были все время открыты, и шофер лишь слегка притормозил — парни заскочили, вытирая шеи, тяжело дыша, и разговор старичков принял другой оборот.

— Ах, какая дорога! — восхитился русский дед в тюбетейке. — Едриттен-биттен. Как в Ермании.

— Я в Германии был, — отозвался бабай в темных очках. — Ой-ой! И в Австрии был. Ой-ой…

— И у нас умеют строить. Вот надо было — и построили!

— Зна-атная дорожка… — съехидничал студент в штормовке, который только что вошел и, видно, вспомнил Гоголя, разговор крестьян возле кибитки Чичикова. — Это ежели да по такой дороге пятак прокатить… до самого Каваза, поди, докатится?..

— Деньги к деньгам идут, — пискнула, не удержалась образованная старушка и замолчала.

— Бога-атая стройка… че им такие-то дороги не проложить, — добродушно сказал русский дед. — Асфальт!

— Скоро такая автострада свяжет все культурные центры республики, — отметил молчавший до сих пор человек с портфелем. — Вопрос изучается.

— Скорей бы уж… — вздохнула пожилая женщина, соседка той, что рассуждала о ракетах, — а то ездишь, и к вечеру все внутри перекрутится, не знаешь, где сердце, где печень.

Бабай оживился, забормотал по-татарски:

— А вот, товарищи, слышал: здесь несколько дорог будет — одна над другой, как этажи. Если, скажем, у тебя скорость малая — едешь по нижней, если высокая — то по высокой, а если совсем большая, то на самом верху.

— А если триста километров в час? — строго спросила образованная старушка.

— Тогда на складе крылья дадут, — важно ответил по-русски бабай. — И полетит как айроплан. Уже по другому ведомству перейдет, авиации…

Алмаз, слушая эти нелепые, чудесные разговоры, шмыгал носом, шевелил лопатками и смотрел в запыленное окно автобуса, все казалось ему — за полями движутся синие волны, синие холмы, синие холмы, синие холмы… Но не было уже синих гор, а мелькали высоковольтные мачты, стояли на горизонте дымы, и неожиданно блеснули и пошли разворачиваться белые башни нового города, белые небоскребы, белые аккордеоны, белые кубы и цилиндры!