Красная Шапочка, черные чулочки

Васина Нина Степановна

Я: Вот так и не разрешает. Сказал, что больше всего на свете любит своего сына и кроме тебя ему никто не нужен.

Ося: Так и сказал – меня любит больше всего на свете? Это он наврал. Да точно говорю – наврал! Отец меня больше десяти минут не выносит. А потому что я всегда гадости разные делаю. Или говорю.

Я: Зачем?

Ося: Просто так. Иногда удачно получается – такая гадостная гадость! – он еле сдерживается, чтобы не выдрать меня, а потом все равно не

бьет. Что бы я ни делал – не бьет. А ты говоришь – любит. Он даже стал меня бояться. Так бабушке и сказал – «уберите этого крысенка подальше, я за себя боюсь». Ты что это, ревешь?

Я: Слушай, какой-то день грустный, все идут и идут, расстраивают. Я поплачу немного, ладно, а ты не обращай внимания.

Ося: Как это – не обращай? Сейчас тушь потечет!

Я: Не потече-е-е-ет…

Ося: Точно говорю – потечет, ты, рева! У бабушки всегда по щекам черные полосы текут, когда она ревет.

Я: Говорю – не потечет! У меня ресницы не накрашены!

Ося: Настоящие? Не накрашенные? Дай потрогать. Да… Ресницы у тебя что надо.

Отдаленно слышен странный подвывающий звук, от которого я в страхе цепенею.

Ося: Это бабушка кричит. Она всегда так меня зовет, как будто пожар начался или землетрясение. Не обращай внимания. Вот. Отдай это девчонке. Которая теперь сестра. Это заколка для галстука. Она ей очень понравилась. Только папе не показывай, отдай ей потихоньку. Это подарок деда.

Я: Слушай, она, наверное, золотая. Я не могу взять для Нары такой дорогой подарок.

Ося: Конечно, золотая! Нет, ты отдай. Она сказала, что свадьба была могильная, еда – дриснятина, и, если бы не моя заколка на галстуке, она бы утопилась в унитазе от скуки. Смотри, что она мне подарила!

Он показывает серебряного паука на цепочке. В брюшке паука – темный камушек. Я достаю из ворота платья свой амулет – такой же паук на такой же цепочке, только в брюшке – крошечный рубин.

Я (шепотом, потому что голос вдруг пропал): Осик! Нара отдала тебе амулет, который ей подарила мама. Знаешь, что это за камень? Это черный алмаз. Ее знак. У меня точно такой паучок, только камень красный…

Осик: А ты думаешь, я фантик на замен предлагаю? Камень в булавке – бриллиант! Четыре карата. Знаешь, что это такое – карат? Я спрашивал у отца. Он сказал, что это – куча бабок.

Я (решившись): Ладно, давай свою заколку! А ты не потеряешь паука?

Ося: Да я его даже не покажу никому. Иначе – сглазю… Или сглажу?

Я: Что сглазишь?

Ося: Деньги, конечно! Так Нара сказала. Ее имя – это амулет богатства. А если съесть живого паука, то деньги тебя сразу полюбят. А мне нужно иметь много денег. Отцовских не хватит.

Я: Для чего?

Ося:

Чтобы заморозиться на двести лет!

Я: Зачем?!

Ося: Чтобы потом меня отморозили, а я дал врачам волосы мамы – у меня есть прядка в медальоне – и они ее склонировали. Прикинь? Мама родилась бы вот такая маленькая! Я бы ее растил, кормил! Что ты так уставилась? Не знаешь, что любого человека можно клонировать?

Я доплакалась до икоты и синих пятен в глазах. Так я не плакала с похорон бабушки Руты. Тогда, четыре года назад, со мной еще и судороги случились – вдруг свело ноги, я закричала, и пришел Кубрик. Он взял меня под мышку, отнес к бочке и окунул в холодную воду, разбив моим визжащим телом ее зацветшую поверхность. Потом отнес к себе в комнату, завернул в большую лохматую шкуру и сел сторожить.

– Она умерла первой, – сказал Кубрик, когда я задремала, устав отслеживать блики огня на его лице – Кубрик сидел у открытой печурки. – Подумать только – моя козочка!.. Моя овечка умерла. Кто же теперь меня похоронит?..

– Кубрик, – спросила я, – как тебя зовут?

– Не помню, – легко отмахнулся он. – Свояк называл морячком.

– Вспомни!

– Я плавал пятнадцать лет.

– Вспомни, как тебя зовут!

Он встает, копается в сундучке, который вытащил из-под лежанки, и трясет перед моим лицом паспортом.

– Вот же – Иван Павлович меня зовут!

– Иван Павлович, – говорю я торжественно. – Я тебя похороню, не беспокойся.

– А ты кто? – удивляется Кубрик, протягивает руку и трогает мои волосы, словно определяя толщину и прислушиваясь, как они шуршат в его пальцах. – А!.. – вспоминает он памятью пальцев. – Ты девочка с корзинкой. Ты не сможешь.

– Смогу, не волнуйся.

– Да не сможешь ты! Мала еще. Меня нужно будет рассыпать, а ты не сможешь.

– Рассыпать? – Я резко села. Теперь из свертка толстой овечьей шкурки снизу торчали мои босые ноги, а сверху – взлохмаченная голова.

– Я не лягу рядом со свояком! На одном кладбище! – возбудился он.

– Ладно тебе, похороню в другом месте, – обещаю я, поежившись.

– Да тут один погост – один, понимаешь? На всю округу. Место такое – погост называется. В других местах не хоронят. Желаю быть сожженным и рассыпанным по лугам. Я не хочу в земле лежать! – Кубрик вскакивает и мечется по комнате, рассекая своей длинной тенью отблески огня на стенах. – Любая сволочь сможет выкопать мой череп!

– Кубрик!..

– Ты не понимаешь, как это – когда тебе привезут череп женщины – самого дорогого человека! И вот тут, на лбу… – он провел указательным пальцем поверх бровей, – будет написано ее имя и годы жизни! Как раз над двумя дырками глазниц.

– Как это – написано?.. – От ужаса я влезла с ногами на лежанку и забилась в угол, стараясь спрятаться в шкурку целиком. – Кем?

– Есть такие писаки, есть! – непонятно ответил Кубрик, но метаться перестал. Из ведра с водой зачерпнул ковшиком и жадно пил, закинув голову и дергая ужасающих размеров кадыком, который на его худой жилистой шее под коричневой тонкой кожей казался инородным телом.

– А кто тебе привез череп дорогой женщины? – решилась я, когда ковшик булькнулся в ведро.