Красная строка. Сборник 3
Шрифт:
Они жили в центре Москвы. Серёжа учился в английской спецшколе. Учился, несмотря на все материны загулы и отсутствие нормальных условий, хорошо. Иногда ему приходилось делать уроки, сидя на лестнице у мусоропровода или на общей кухне у своего стола. Соседи, проходя, трепали его по плечу, звали на чай, но он отказывался. Слыл молчаливым, застенчивым мальчиком. Он не мог привести к себе друзей, но, если его приглашали в гости, то с радостью шёл. Ему хотелось хоть на час вырваться из их унылой, неуютной комнаты, но о другой жизни он не мечтал. Мать он, несмотря ни
Услышав однажды, как на коммунальной кухне соседи судачат о Милке, не стесняясь в выражениях, Сергей вбежал туда, весь багрово-красный и, задыхаясь от возмущения, грозно прокричал:
– Вы не смеете так говорить про мою маму! Моя мама – самая лучшая на свете!
Те от неожиданности на миг потеряли дар речи. В повисшей тишине он, выходя, услышал в спину:
– Ишь ты! Защитничек нашёлся!..
Да! Он был её защитником – как умел, заботился о матери. Когда, приходя домой, находил мать спящей, укрывал её одеялом, когда болела – сам варил картошку, мыл пол, бегал за лекарствами. Когда ей было плохо, он был ей всем!
– Серёжка, какой ты у меня хороший! В кого ты такой? Отец твой – дурак на букву «эм», да и я тоже… А я ведь красивая была. Ко мне один сватался, Слава Раевский, режиссёр сейчас известный, а я, дура, ему отказала. Твой отец тогда ещё на гитаре играл, ох, ба-а-б у него было!.. Толпами за ним бегали, проходу не давали. А мне льстило, что он меня выбрал.
Сергей уже наизусть знал все эти заезженные, как старая пластинка, истории, но всё же присаживался на край кровати и терпеливо слушал в тысячный раз. Она читала ему простуженным голосом стихи Гумилёва, Цветаевой, Волошина… В такие вот «вечера воспоминаний» он готов был простить ей всё: и пьянство, и вечно пустой и грязный холодильник, и оскорбления. Она казалась ему раненой птицей. Странной.
Мила была дочерью известного художника. Привычное благополучие их семьи закончилась со смертью деда. Внука назвали в его честь. Сергей Петрович, мастер русского пейзажа, рано умер. Бабушка никогда не работала. Мила училась на искусствоведа. Жили на то, что продавали картины деда. Потом обменяли квартиру в доме художников на Верхней Масловке на эту убогую комнату в коммуналке с доплатой. Мила выскочила замуж. Родила. Вскоре после рождения Серёжи умерла и бабушка. А через пару лет вообще всё в их жизни разладилось. Отец Серёжи куда-то исчез. Просто перестал приходить домой. Мила обзванивала его друзей. Оставив трёхлетнего Серёжу в кроватке, она наскоро накидывала пальто и бежала на поиски. Несколько раз возвращалась с ним. Потом – без него. Плакала. Серёжа помнил всё, хотя мать говорила, что этого не может быть… С горя мать начала закатывать постоянные вечеринки. Случайные знакомые, приятельницы из артистической тусовки, подружки. Утешительницы… После и их не стало. Повыходили замуж. Разъехались по заграницам. Привозили оттуда Миле бессмысленные подарки – вроде соски-пустышки, хотя Серёжа к тому времени уже ходил в детский сад.
Мила устраивалась то в музей, то на киностудию по протекции подруг, то администратором
Мамина близкая подруга тётя Ира со своим мужем, большим начальником, всемогущим министерским работником, однажды взяли их с собой в отпуск за границу. Это казалось чудом. Они летели на самолёте. Серёжу поили газировкой, давали «барбариски», которые он рассовывал по всем карманам. Весёлые красавицы-стюардессы, изящно порхая по салону, разносили подносы с едой, запакованной, как у космонавтов. Серёже было любопытно открывать все эти диковинки и пробовать. Не сообразив, он стал грызть маленький круглый сыр прямо вместе с красной упаковкой из воска. Все смеялись. Взглянув в окошко иллюминатора, он впервые увидел гору со снежной верхушкой. Остывший вулкан, возвышающийся над островом. А внизу, отсвечивая солнцем, плескались спирали волн. Серёжа открыл рот. Его еле оторвали от иллюминатора, чтобы пристегнуть посадочными ремнями. Самолёт вдруг резко пошёл вниз.
Они купались целыми днями, а вечером прогуливались по набережной. Нарядные. Тётя Ира одевала маму из своего гардероба.
Серёжка, всё время скачущий от избытка счастья вприпрыжку, одетый в только вчера купленные, настоящие тёртые джинсы «Леви Страус» и кроссовки «Адидас», уплетая необыкновенной вкусноты ореховое мороженое на палочке, услышал, как тётя Ира говорила маме, обнимая её за плечи:
– Мила, всё наладится! Ты же вон у меня какая красавица! Умница! У тебя смотри какой Серёжка чудесный!
Всё: и этот бархатный голос, и заливистый, почти незнакомый ему раньше смех матери, и оживлённые возгласы женщин, что-то весёлое рассказывающих друг другу; запах ванили от дорогих сигар, которые курили муж тёти Иры и другие мужчины; солёный привкус моря на коже; чужая речь, зазывные вскрики на испанском продавца мороженого, похожего на коробейника, ходившего по кромке пляжа внизу; режущий слух, дикий, разбойничий хохот чаек, которые, оторвавшись от волн, белыми треугольниками поднимались к самым облакам, а затем, спикировав и поймав восходящий поток воздуха, останавливались, размахнув бумеранги крыльев, и, чуть покачиваясь, словно вальсируя, удерживались на одном месте, купаясь в невидимых волнах, – всё кричало, вопило в нём такой безмерной радостью, что казалось, он не выдержит столько счастья и взорвётся яркой звездой!
Серёжа впервые видел мать такой безмятежной и беспечной.
Ночью, засыпая, он тайком плакал, с ужасом понимая, что всему этому скоро придёт конец. Молиться он не умел, но он знал, что наверху есть Боженька. Его строгий лик он видел на иконе, оставшейся от бабушки. Он есть – там, на небе, и Он всё видит, и Он всё может. Неумело сложив ладошки, Серёжа с надеждой шептал: «Боженька! Помоги мне! Ну что тебе стоит! Ну сделай так, чтобы все самолёты и пароходы перестали летать и плавать, и мы бы навсегда остались здесь!!!» И, взглянув на вулкан, встающий в рассветной дымке из ночи, весь розовый, как клубничный торт, – Серёжа, улыбнувшись, успокоенный, наконец, засыпал.
Конец ознакомительного фрагмента.