Красная тетрадь
Шрифт:
Я смотрю на упаковку крабовых палочек.
– Значит, мы будем питаться палочками и конфетами? Ура!
– Садись в санки, я тебе говорю.
Но я лежу. Тогда Володя подходит, тянет меня за собой.
– Глупыш, я же ради тебя стараюсь.
Он поднимает меня на ноги, подводит к санкам, я сажусь, и Володя тоже садится, прижимает красные ладони к лицу и вдруг плачет:
– Ты почему плачешь? – спрашиваю я. – Мужчины не плачут.
– Перчатки забыл.
– А-а-а-а, – говорю я и хватаю
Потом он говорит:
– Всё, Боря, хватит. Пошли. Надо успеть до восьми, в восемь закроется тетя Тамара.
Мы спешим вниз, мне даже удается спуститься с горки, огни гирлянд летят мне навстречу.
У тети Тамары тепло и хорошо, она много смеется и дает нам конфет. Я тут же разворачиваю любимую свою конфету, она называется «Маска». Красивую обертку, черную с золотом, я сую в карман.
– А еще можно? – спрашиваю я.
Володя говорит:
– Не попрошайничай. Извините. Мама завтра вам занесет. Я просто деньги забыл, а сейчас так холодно.
Тетя Тамара смеется. У нее большой нос и черные кудри. Мы берем пакет с конфетами и выходим из магазина, снова в холод и темноту. Мне тут же хочется обратно, там ведь тепло и светло, и шоколадом пахнет.
Не успеваю я сказать об этом Володе, как меня хватает отец, легко поднимает на руки. Конфеты рассыпаются по снегу, я свешиваюсь вниз, пытаюсь их собрать, отец держит меня вниз головой, как маленькую обезьянку, потом перехватывает поудобнее.
От отца пахнет водкой, и он оглушительно смеется, когда перехватывает меня и поднимает, смеется прямо мне в ухо.
– Ничего не забыл, Вовчик?
Тут Володя врезается в отца, чуть не сбивает его с ног, хватает меня, они тянут меня в разные стороны, мне больно, я громко об этом сообщаю, но никто не обращает внимания.
– Отдай! Отдай! Отдай!
– А ты отбери!
Володя первый понимает, что мне больно, падает на снег, плюет в сторону.
– Оборзел совсем, – говорит отец, я снова пытаюсь сойти с его рук, чтобы собрать конфеты, но он не дает.
– Я не хочу, чтобы ты и его забрал! – говорит Володя. – Тебе меня мало?
– Что-то я не наблюдаю у твоего братика косичек и бантиков? Такой же мужик, как ты, как я. Мужик должен воевать. Это суть. Это твоя суть, его суть, моя суть.
Я сказал:
– А баба тогда?
– Баба должна рожать. Дело бабы – ноги раздвигать, а ты – солдат. Возьмешь пушку и пойдешь воевать. Это природа. Ты что ль умней природы, Вовчик? Это она для тебя определила. Ты с этим червем в башке родился. Ты только на это годен. И брат твой только на это годен. Чего ты орешь? Чего ты орешь, как баба?
Отец разворачивается и по заснеженной дороге идет к дому.
Володя собирает конфеты – не для себя, а для меня. Отец держит меня на руках.
– Брат твой удумал, – говорит отец доверительно. – И никаких истерик. Жизнь есть жизнь.
Все в огнях и такое красивое, теплые папины руки прижимают меня к себе, от отца пахнет водкой, брат собирает конфеты, и я смотрю на брата, он все отдаляется и отдаляется, и я зову его. Мне становится страшно, что отец унесет меня куда-то, где не будет Володи.
Я моргаю, и вот я уже куда старше.
Я сижу на вокзале, вытянув ноги, и курю. Зябко, и скамейка холодная, но покурить можно только снаружи, где пути. Володька покупает чай, а я чувствую, как у меня начинается насморк.
Ко мне подсаживается мужик.
– Такой маленький и куришь уже.
– А? – говорю я.
– Это кто тебя так?
Я дотрагиваюсь до фонаря под глазом – болит, щиплет, прямо ой.
– А, – говорю я. – Батя.
– Понятно, малец. А едешь куда?
Я смотрю на поезд, теплые огоньки, темные силуэты. Скоро Новый год, все разъезжаются по домам.
– Да никуда. Просто хочу, чтоб люди вокруг. Мне атмосфера нравится. Поезда туда-сюда, люди вот, ну по типу вас. Люблю, что здесь людно.
Мне очень даже хочется, чтобы чувак оказался торговцем органами, грабителем, маньяком, шпионом, блядь, с иной планеты.
Но это по ходу дела обычный мужик, как все другие мужики.
– Скучный вы, – говорю. – Хоть бы нож достали.
– А зачем? – спрашивает он.
– Ну скучно. Скучно живем.
– А, – сказал мужик. – Ну и хорошо, что скучно живем. Нет ничего лучше, чем на свете скучно жить.
– Это как посмотреть.
Все же решаю поглядеть на мужика. Высокий, тощий, глазастый. Похож на взъерошенную птицу.
Шиза, думаю я.
– Значит, папа твой тебя бьет?
– Он бы и вас побил, – говорю.
– Солдат?
– Ага.
– Ну, не худший отец.
– Мог бы и бритвочкой, конечно, – говорю.
– Я хуже. Я своего сына в лесу оставил. Много лет назад.
– А, – говорю я. – Понятно.
Шиза, конечно.
– Так было нужно.
– Кому?
– Всем людям. Он для всех людей.
Я резко протягиваю к нему руку, трогаю его лоб – не горячий. Нет уж, думаю я, понятия не имею, что там с тобой, больной ублюдок, и разбираться не хочу.
– Идите-ка вы, дяденька, – говорю. – Только сигарету дайте.
– Да я бросил.
– Тогда просто идите.
Он поднимается, его шатает. Я спрашиваю:
– Не пьяный?
– Нет.
– А то замерзнете.
– Не пьяный, – говорит он и смеется, а потом наклоняется ко мне близко-близко, так что я могу каждое пятнышко в его глазах различить, и говорит: