Красная тетрадь
Шрифт:
Но как бы я ни осуждал Максима Сергеевича, все-таки я был к нему привязан и любил его.
И хотя я с самого начала считал, что отправлять его с нами – большая ошибка, все-таки, наверное, лето (каким оно было до смерти Володи) не стало бы таким счастливым без него.
С другой стороны, я бы все отдал, и свое счастливое лето тоже, чтобы вернуть Володю.
Наверное, отношение к человеку в такой ситуации и не может быть простым.
Мне кажется, Максим Сергеевич удивился, когда мы вышли его проводить. Он уезжал
Я сказал:
– И вас никто не сопроводит?
– А куда я убегу?
Я сказал:
– Но я говорю не о побеге. Я уверен в вашей честности.
– Ты думаешь, мне будет одиноко?
Фира сказала:
– Вы будете думать ужасные вещи.
Валя сказала:
– И мы вас больше не увидим?
– Ну почему же? Не в качестве вашего куратора, конечно. Может быть, в качестве заключенного.
Он стоял очень прямо. Обычно Максим Сергеевич казался мне растерянным и расхлябанным, а тут вдруг напомнил мне настоящего солдата.
Валя вдруг спросила:
– А зачем вы все-таки сюда приехали?
Максим Сергеевич закурил, пнул чемодан, потом сказал неожиданно бесстрастным голосом:
– Сын умер. Я переживал, маялся, потом решил отправиться в этот проклятый исторический парк. Я подумал, такое меня здорово взбодрит, я ведь так любил все это…
Он замолчал, огляделся и закончил:
– В университете.
– А как умер ваш сын? – спросил Андрюша.
– На войне, – сказал Максим Сергеевич, и я враз понял, что он жалел нас вовсе не только потому, что мы должны были через многое пройти ради достижения цели.
Он жалел о войне, на которую нас бросят. Что, на мой взгляд, совершенно непозволительно.
И в то же время понятно.
Да, мне все было понятно.
Улица казалась совсем еще пустынной, машины ходили редко, а оттого пугали своими резкими звуками. Мы ждали такси.
Максим Сергеевич вздохнул:
– Да уж. Достанется мне теперь из-за Шимановых.
Меня поразил цинизм это фразы, я хотел все высказать и увидел, что Валя уже тоже открыла рот, но вдруг Максим Сергеевич горько заплакал.
Никогда я еще не видел, чтобы взрослый мужчина плакал.
А плакал Максим Сергеевич очень горько, и слезы катились по его лицу, но не капали вниз – мочили бороду.
– Из-за меня умер мальчик, – сказал он.
И я мог бы подтвердить: из-за вас.
Но я помнил, как Максим Сергеевич ринулся к Боре и Володе в бурное море. Я много помнил такого, что не позволяло мне просто сказать: из-за вас.
Валя тоже молчала.
Фира сказала:
– Вам так больно, потому что вы хороший и добрый.
Ей, кажется, тоже нелегко дались эти слова. Сложно было говорить и плохое и хорошее.
– Они сами непослушные мальчишки, – добавила Фира.
Максим Сергеевич махнул рукой.
– Спасибо, Кац. Мальчишки, вот именно. Дети. И человек я плохой, бестолковый. И все мне доверенное «проебал».
– Максим Сергеевич!
– Что? Я больше не ваш куратор.
Он с тоской и отвращением посмотрел на сигарету и выкинул ее.
– Как же глупо все вышло.
Небо становилось все светлее, деревья над нами зеленели. Будто кто-то в ускоренном ритме показывал, как сменяются сезоны.
Максим Сергеевич подошел к нам и сел перед нами на корточки. Так разговаривают с совсем маленькими детьми.
– Там, наверху, – сказал он. – Вас боятся и ненавидят. Но вы им нужны. Они очень хотят, чтобы у них получилось, но и боятся этого тоже очень. Чего только не говорят о симбионтах в Космосе. Но я провел среди вас столько времени, и мне вовсе не кажется, что вы – чудовища. Но они хотят сделать из вас чудовищ.
Мы молчали. Я не был согласен с Максимом Сергеевичем, а вот Фира обняла его.
Она сказала:
– Зато, может быть, мы встретимся в Космосе.
– Может быть, – сказал Максим Сергеевич. – Просто я не хочу, чтобы вас там обижали.
Это было сказано так наивно, так по-детски, что я тоже обнял Максима Сергеевича, хотя и вовсе не соглашался таким образом с его словами.
Странное дело, мне совсем не хотелось докладывать об этом Эдуарду Андреевичу.
Чуть погодя Максима Сергеевича обняли Валя и Андрюша. Не знаю, сколько мы простояли, но вдруг услышали гудок – машина приехала. В мягком утреннем свете она была нестерпимо яркой, нестерпимо желтой, будто пятно гуаши на акварельном рисунке.
Максим Сергеевич сказал:
– Так, надо идти.
Но он не поднялся, замер. А потом сказал:
– Ну, положим, в тюрьме я буду писать книгу.
– Какую? – спросил Андрюша.
– Замечательную книгу. Она о хороших детях и бездарном учителе. Нет, дети были не совсем хорошие. Они были разные. Учитель все время совершал глупости, а дети от этого страдали. Но самая большая глупость, которую совершил учитель, – он взялся их учить. Дети и без него все знали, а он не знал ничего. И вышло так, что это глупый учитель научился у детей, а не наоборот.
– А какая концовка? – спросил Андрюша.
Еще один гудок нарушил утреннюю тишину.
– Плохая, – сказал Максим Сергеевич. – Он все выучил, но было слишком поздно. Все вокруг поняли, что учитель слишком глупый, чтобы работать учителем. И он пошел работать продавцом в универсам. Тоже почетная, между прочим, работа. Отпускал товары в молочном отделе.
– А дети? – спросил Фира.
– Дети выросли, Кац, и перестали быть детьми. И, может быть, они забыли многие вещи, которым когда-то научили глупого учителя. Лучше бы, чтобы они не забыли.